Она молчала. Но взгляд ее, устремленный на Адама Кельно, был достаточным ответом.
Машина, где сидели Линка и Арони, неслась вдоль австрийской границы среди холмистых полей Моравии. Арони, который спал сидя, то и дело роняя голову и рывком снова поднимая ее, внезапно проснулся, словно где-то внутри у него зазвонил будильник.
— Я не совсем понимаю, как тебе удалось добиться такой помощи от Браника, — сказал Линка.
Арони зевнул и закурил сигарету.
— Просто мы с ним говорим на одном языке. На языке концлагеря. Браника в Освенциме чуть не повесили за участие в подполье.
Линка пожал плечами. Он так и не мог это понять.
Они въехали в Брно — гордость чешской промышленности, один из крупнейших в мире центров тяжелой индустрии с громадным ярмарочным центром, занимавшим сотни гектаров и привлекавшим каждый год по миллиону покупателей и гостей со всего света.
Отель «Интернациональ», где они остановились, представлял собой ультрасовременное здание из стекла и бетона, с которым не могли идти ни в какое сравнение неуютные, убогие гостиницы остальных коммунистических стран Восточной Европы.
Их ждала записка: «Густаву Тукле звонили из Праги общие друзья и велели оказать вам содействие. Он ждет Арони в десять часов. Браник»,
Густав Тукла оказался элегантно одетым человеком лет под шестьдесят, с изысканными манерами, но суровым лицом и грубыми руками профессионала-инженера. Его кабинет, из которого открывался вид на громадный заводской двор, тоже отличался чисто западной роскошью. Тукла уселся напротив гостей за низкий столик, заваленный проспектами завода. Секретарша в мини-юбке принесла им крепкого кофе. Когда она, нагнувшись, расставляла чашки, Арони ухмыльнулся.
— Скажите-ка мне, — начал Арони, — кто именно звонил вам из Праги?
— Товарищ Яначек, председатель парткома Комитета по тяжелой промышленности. Он мой прямой начальник, если не считать здешних генеральных директоров.
— Товарищ Яначек сказал вам, по какому делу я приехал в Чехословакию?
— Он сказал только, что вы очень важная персона из Израиля и что я должен во всем идти вам навстречу.
— Хорошо. Значит, мы можем сразу приниматься за дело.
— Честно говоря, — сказал Тукла, — я рад, что мы будем налаживать связи с Израилем. Публично этого никто не говорит, но здесь многие восхищаются вашей страной.
— И нам нравятся чехи. Особенно их оружие, когда удается его заполучить.
— Масарик — слава Богу, теперь можно произносить это имя — был другом евреев. Так что, вас интересуют наши турбины?
— Нет, меня интересует один человек, который работает на вашем заводе.
— Он нужен вам в качестве консультанта?
— Можно сказать и так.
— И кто это?
— Эгон Соботник.
— Соботник? А кто это такой?
— Если вы засучите левый рукав и покажете мне свой лагерный номер, мы, наверное, сможем больше не тратить времени впустую.
Только теперь Арони сообщил, кто он такой. Густав Тукла, только что являвший собой образец самоуверенного руководителя, сидел в полной растерянности. Все произошло слишком быстро. Только сегодня утром ему звонил Яначек. Ясно было, что у этого Арони большие связи в верхах.
— Кто вам сказал? Наверное, Лена?
— У нее не было выбора. Мы поймали ее на лжи. Она сделала это ради вашего же блага.
Тукла вскочил с дивана и принялся расхаживать по комнате, что-то бормоча. Он был весь в поту.
— А о чем идет речь?
— О процессе в Лондоне. Вы о нем знаете — вон на вашем столе лежит газета, раскрытая на странице с этим сообщением. Вы должны приехать в Лондон и дать показания.
Тукла попытался взять себя в руки и поразмыслить. Все это случилось так внезапно!
— Это распоряжение Яначека? Или чье?
— Этим делом интересуется товарищ Браник.
Имя начальника тайной полиции возымело действие. Тукла сел, вытер лицо и прикусил палец. Арони спокойно поставил свою чашку, встал и подошел к окну.
— Вы готовы слушать?
— Я слушаю, — пролепетал Тукла.
— Вы член партии и ответственный руководитель, и ваши показания могут поставить чешское правительство в неудобное положение. У русских хорошая память, когда речь идет о помощи сионизму. Тем не менее здесь считают, что вы должны явиться в Лондон. К счастью, даже некоторые коммунисты понимают, что хорошо, а что плохо.
— Что вы предлагаете?
— Вы это знаете, — ответил Арони.
— Побег на Запад?
Арони встал над ним.
— Отсюда недалеко до Вены. Вы член Брненского аэроклуба. На аэродроме вас будет ждать самолет, в котором поместится вся ваша семья. Если это будет побег, то никто не сможет ни в чем обвинить ваше правительство.
Туклу всего трясло. Он с трудом проглотил успокаивающую таблетку и сидел, в растерянности моргая глазами.
— Я же знаю их штуки, — прошептал он. — Я взлечу, а потом у самолета откажет мотор. Им нельзя доверять.
— Я им доверяю, — сказал Арони. — Я буду в самолете вместе с вами.
— Но зачем мне это нужно? — выкрикнул Тукла. — У меня все есть. Я лишусь всего, ради чего трудился!
— Видите ли, Соботник… Вы не возражаете, чтобы я так вас называл? Чешскому инженеру с завода имени Ленина будет, вероятно, не так уж трудно найти себе вполне подходящую работу в Англии или Америке. Откровенно говоря, это ваше счастье, что вы покинете эту страну. Не пройдет и года, как русские возьмут вас за горло, и начнутся чистки, как при Сталине.
— А если я откажусь бежать с вами?
— Ну, вы же знаете, как это делается. Перевод на маленькую электростанцию куда-нибудь в глушь. Понижение в должности. Вашего сына могут вдруг исключить из университета. А может быть, то, что всплывет на процессе Кельно, заставит Браника поднять кое-какие старые дела. Какие-нибудь показания против вас, данные после войны…
Тукла закрыл лицо руками и зарыдал.
— Вы помните Менно Донкера? — прошипел Арони ему в ухо. — Он тоже был членом подполья. За это ему отрезали яйца. А что произошло, когда Кельно узнал, что вы член подполья?
Соботник затряс головой.
— Кельно заставил вас ему ассистировать, так?
— Господи! — выкрикнул Соботник. — Я же делал это только несколько раз! Я за это уже расплатился! Я жил, как загнанная крыса. Я был постоянно в бегах. Я боялся каждого звука шагов, каждого стука в дверь!
— Ну, теперь мы все знаем вашу тайну, Соботник. Поезжайте в Лондон. Там вы выйдете из зала суда свободным человеком.
— О Господи!
— Что, если ваш сын узнает об этом от кого-нибудь другого, а не от отца? А он узнает, будьте уверены.
— Сжальтесь надо мной!
— Нет. Будьте готовы вместе с семьей сегодня к вечеру. Я заеду за вами в шесть часов.
— Лучше я покончу с собой.
— Не покончите, — жестко сказал Арони. — Если бы вы были на это способны, вы бы это сделали много лет назад. И не просите меня сжалиться. Раз уж тогда вы делали такое для Кельно, то теперь вы, по крайней мере, можете сделать что-то хорошее для нас. Увидимся в шесть — будьте готовы.
Когда Арони и Линка ушли, Тукла подождал, пока не начнет действовать транквилизатор, вызвал секретаршу и велел отменить все назначенные встречи и не соединять его по телефону. Заперев за ней дверь, он выдвинул нижний ящик стола и долго смотрел на лежащий там пистолет, потом вынул его и положил на стол. У ящика было двойное дно, устроенное так искусно, что даже самый опытный глаз не мог бы ничего заметить. Тукла нажал на что-то, и тайник открылся. Там лежала тетрадь — потрепанная, пожелтевшая от времени толстая тетрадь. Он положил ее на стол рядом с пистолетом. На обложке тетради стояло: «КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ „ЯДВИГА“. ЖУРНАЛ РЕГИСТРАЦИИ ОПЕРАЦИЙ. АВГУСТ 1943 — ДЕКАБРЬ 1943».
— Следующая свидетельница будет давать показания на французском языке.
Доктор Сюзанна Пармантье поднялась на трибуну, опираясь на палку, но сердито отказалась от стула. Судья Гилрей, хорошо говоривший по-французски, не упустил случая блеснуть своим умением и обменялся с ней несколькими фразами на ее родном языке.
Она громко и четко назвала свое имя и адрес.
— А год рождения?
— Я обязана отвечать?
Гилрей чуть заметно улыбнулся.
— Этот вопрос можно пропустить, мы не возражаем, — сказал Хайсмит.
— Ваш отец был протестантским пастором?
— Да.
— Вы когда-нибудь принадлежали к какой-нибудь политической партии?
— Нет.
— Где вы учились медицине?
— В Париже. В тысяча девятьсот тридцатом году получила диплом психиатра.
— Мадам Пармантье, расскажите нам, что с вами было, когда Францию оккупировали.
— Германия оккупировала только Северную Францию. Мои родители жили в Париже, а я работала на юге Франции, в клинике. Я узнала, что мой отец тяжело болен, и обратилась за разрешением поехать к нему. Получить такое разрешение было трудно, много дней занимали наведение справок и бюрократическая переписка, а я очень спешила. Я попыталась тайно пересечь демаркационную линию, немцы поймали меня и посадили в тюрьму в Бурже. Это было в конце весны сорок второго года.
