2. Убеждение, что американская мощь уже используется и должна использоваться в нравственных целях: мощь США, в том числе и военная, необходима для решения задач морального характера. США, главенствующая в мире держава, несут особую ответственность.
3. Недоверие к масштабным проектам социального строительства, боязнь нежелательных последствий программ социального планирования.
4. Скептицизм в отношении как легитимности, так и эффективности механизмов международного права и международных институтов в деле обеспечения безопасности и справедливости.
Картина четкая — и в то же время противоречивая: первый и второй принципы не могут не подталкивать к действиям, противоречащим третьему. Противоречие само по себе не столь уж непоправимое: перед нами не система математических аксиом, и мало ли кричащих программных неувязок заглаживается подчас в ходе реальной жизни. Но для этого нужны серьезные политики… “Если из инструментов у тебя только молоток, все проблемы выглядят как гвозди”, — характеризует Фукуяма линию сегодняшнего неоконсерватизма. Лихо. Но американский неоконсерватизм ассоциируется у нас прежде всего с рейгановской эпохой. Рейган начал политическую карьеру как правый профсоюзник, а впервые активно выступил в 1964 году, поддержав кандидата в президенты, крайнего консерватора Барри Голдуотера; где здесь можно усмотреть левацкие корни? Внешнеполитический проигрыш советского коммунизма имеет различные причины: от интуиции вчерашнего киноактера, понявшего значение Папы для Восточной Европы, до беспрецедентно гениального блефа СОИ. Где во всем этом “политика молотка”? “Лидеры Республиканской партии, — пишет Фукуяма, — всегда лучше разбирались с внешнеполитическими проблемами, чем с внутренней политикой или экономикой”. Это что — характеристика творца “рейганомики”, подготовившего последовавший за его правлением экономический взлет?
На фоне классического периода неоконсерватизма сегодняшние его реалии, выразительно описанные в книге, — либо пародия, либо карикатура, но нам приходится иметь дело именно с ними. Бессмысленно изучать по Фукуяме неоконсерватизм как явление в целом. Но он — и абсолютно откровенно — характеризует нынешнюю политику неоконсерваторов, одним из предтеч которой был сам еще вчера.
Остановимся поначалу на тех принципах-постулатах, которые автор и сегодня ни малейшему сомнению не подвергает.
Об этих принципах — доктрине “благодетельной гегемонии” — автор подробно пишет в главе с выразительным названием “Американская исключительность и международная законность”: “Соединенные Штаты должны способствовать как политическому, так и экономическому развитию и обращать внимание на то, что происходит внутри других государств. Нам необходимо сосредоточить внимание на вопросах хорошего управления, политической ответственности, демократии и сильных институтов. <…> Мы можем использовать наши возможности <…> помогать другим государствам консультациями, а зачастую и деньгами”. Наши антиамериканцы любят злорадно подчеркивать: вся эта их “борьба за демократию” — обеспечение своих финансовых интересов. Помнятся некоторые газетные прогнозы времен начала войны в Заливе: вот-вот танкеры с иракской нефтью поплывут к берегам США… Откровенная, не боящаяся вызвать многими своими тезисами возмущение читателя-неамериканца книга лишний раз убеждает: доля идеализма во внешней политике Соединенных Штатов весьма велика. Другой вопрос, что идеалистичность — далеко не всегда комплимент. И уж, во всяком случае, не всегда повод пылко приветствовать идеалистов и присоединяться к ним.
Беда в том, что принципы американского неоконсерватизма лишь в самой общей форме выглядят столь корректно. “Нам плевать на ваш суверенитет, и мы будем, в ваших же интересах, лезть, когда захотим, в любые ваши дела” — так, по совести, надо было бы подчас конкретизировать эти принципы. Так говорят редко. Наш автор откровенен, он — говорит.
“В каждом из этих случаев (в Сербии в 2000 году, в Грузии в 2003 году, на Украине в 2004 — 2005 годах. — В. С. ) внешняя поддержка была решающей. При отсутствии сложной сети международных наблюдателей, которых можно оперативно мобилизовать, было бы невозможно продемонстрировать фальсификацию результатов выборов. Без независимых средств массовой информации (таких, как „Майдан”, „Острiв” и „Украпнська правда”) было бы невозможно осуществить мобилизацию масс, и эти информационные органы также получали существенную поддержку извне. Без длительного строительства институтов гражданского общества, которые могли бы сплотиться в протесте против результатов выборов, не было бы уличных демонстраций и других открытых акций. <…> Украинские институты гражданского общества, участвовавшие в организации „оранжевой революции”, в частности Украинская ассоциация молодежи, „Молодой Рух” и Школа политического анализа Киево-Могилянской академии, на протяжении многих лет пользовались грантами НДФ (Национального фонда демократии). Благотворительный институт „Открытое общество” Джорджа Сороса также во многом способствовал установлению демократии во всех названных странах”. Так Фукуяма делится “американским опытом продвижения демократии и политического развития”.
Странно было бы предполагать, что на российско-украинской границе продвижение и развитие остановятся и замрут. Как же следует нам ко всему этому относиться? Можно долго говорить об особенностях российского исторического пути, но при всех условиях серьезная прививка европейских политических ценностей нам необходима. (Кстати, это прекрасно понимали русские цари классического имперского периода: от Екатерины Великой до Александра II.) Так, может, засунуть амбиции в карман и покорно учиться?
“Придите и научите нас”. Этот лишенный мелочного самолюбия призыв звучал в нашей истории неоднократно. Национальному характеру делают честь его открытость и широта, и лишь при своеобразном изводе патриотизма можно такого клича стыдиться. Есть и более элементарные черты, уже не специфически российские, а свойственные любому здоровому организму. Например: за сделанное добро нужно быть благодарным. Даже если отношения между сделавшим и принявшим его не сложились, не состоялись. Лишь полтора десятилетия назад Фонд Сороса помог тысячам ученых выжить, сохраниться в науке. На каждое параноидное размышление о цээрушных центрах, где анализируются указанные в грантах заголовки наших открытых, часто уже и опубликованных в западных журналах научных статей, — сколько набралось слов простой человеческой благодарности?
Переходя же к материям глобальным, нельзя не признать: отношения действительно не сложились. Опыт научения на сей раз полностью провалился. Итог оказался даже не по нулям: стороны вынесли из эксперимента окрепшие фобии, возросшие взаимные предубеждения и предрассудки.
Причин этому много. Чему, собственно, мы собирались учиться? И чему собирались нас научить? Под безлично-стертым ярлыком “демократия” мы и они имели в виду достаточно разные вещи. Россиянам была необходима свобода. Не будем рассуждать, что это такое: важнейшие понятия первичны, они даются не дефинициям, не разуму — а чувству. Достаточно посмотреть на фотографии того Августа, чтобы почувствовать, что означала тогда свобода для миллионов людей. Или вспомнить первые президентские выборы, в провинции они шли под еще почти не ослабевшим капээсэсовским прессом. Семьдесят лет люди в России были лишены свободы — открыто молиться, ездить по миру, выражать свои мнения, общаться, читать… Ну каково было доходчиво объяснять им прелести многопартийной системы, убеждать в неслыханных добродетелях процедурной демократии?
Люди рабской страны сказали, неотменяемо и твердо: нам нужна свобода. Но диалога с ними у обитателей развитого демократического мира получиться не могло. Даже очевидные вещи обычно отторгаются — если они противоречат привычкам и менталитету. Мне доводится подчас говорить на эти темы с людьми Запада — сочувствующими России, хорошо, по обычным меркам, знающими нашу страну. “Ну да, — вяло соглашаются они. — Ездить, читать, молиться… Но ведь все это у вас пятнадцать лет уже есть. Почему же вы не идете дальше?” И я без особого успеха пытаюсь разъяснить, что вот сами вы к нынешнему вашему положению — не будем уж спорить, условно примем его за идеал — шли не десятилетия, а долгие века…
А может быть, пропасть между нами и гораздо глубже. Сходясь в признании несомненной христианской ценности — свободы, — сколь далеко мы расходимся в требуемых методах реализации ее? Сколько раз говорено значительными умами: Россия — не партийная, не политическая страна. С этим не обязательно бездумно соглашаться. Но и бездумно отбрасывать такие соображения не лучше: писано все это не попусту, не с потолка.
