А проект был запланирован большой. Во-первых, нужно было завершить реставрацию храма, творения русского зодчества XVIII века. Во-вторых, предполагалось открыть при храме приходскую школу, в которой детям открывались бы основы православия и других конфессий христианства. В-третьих, хотелось бы учредить, опять же при храме, школу сестер милосердия, вот именно не медсестер, но одухотворенных милых сердец.
Макар Назарович извлек из своего весьма скромного рюкзака заранее подготовленный чек Альфа-Банка на миллион долларов и объяснил, что нужно сделать для обращения этой скромной, но весьма приятной на ощупь бумажки в живые деньги. Процедура несложная, господа: надо просто открыть счет в ближайшем к вам отделении того же самого Альфа-Банка. За столом воцарилась исключительная приподнятость. Какой неслыханный дар, господин Эталони! С этой суммой мы немедленно развернем наш проект во всех трех, милостивый государь, направлениях! Что касается Альфы, то она, конечно, в Тамбове присутствует, но мы к ней прежде не решались даже на пушечный выстрел, знаете ли, как-то очень неприятно получать от ворот поворот. Макар Назарович кивал в ответ на эти слова и замечал, что все присутствующие кивают в ответ на кивок, включая и даму у самовара, что получалось весьма мило у всех, особенно у нее. Надеюсь, что мой вклад, господа, побудит и ваших богатеев на щедрые пожертвования, а что касается меня, прошу сообщать о продвижении вперед, вот, извольте, мой электронный адрес, и я, конечно, не исключаю расширения формата ассигнований.
Формат ассигнований! Какая удивительная формула, господин Эталони! Это сам Господь, друзья, направил к нам этого человека! Все уже выпили чаю и по доброй чарке «Смирновской» пропустили, разрумянились все и разулыбались.
Может быть, Макар Назарович, вы откроетесь нам, откуда вы такой самаритянин, ведь слухами о ваших добрых деяниях полнится наша земля. Ну что я вам могу сказать особенного, господа? Я просто один из многих так называемых «новых русских», а моя позиция в бизнесе называется «портфельный инвестор». Все прямо ахнули. Портфельный инвестор! Какая удивительная позиция! Давайте, друзья, поднимем тост за нашего благодетеля Макара Назаровича Эталони, в чьем имени мы видим знак возрождения российской цивилизации!
Все пошли к нему чокаться и выпивали за него по полной, и даже «дама у самовара» пригубила и улыбнулась, после чего потупила очи; получилось сногсшибательно. Вдруг он поймал себя на том, что присматривается к этой даме. Такая вроде бы неяркая скромняжечка, а вот если вынуть пару шпилек из прически, расстегнуть на шее несколько пуговиц, сбросить шаль, и возникнет сущая неотразимость. Впрочем, здесь, небось, среди присутствующих сидит ее благоверный супруг, может быть, это не кто другой, как сам настоятель, так что лучше к ней не присматриваться.
Уже стемнело, когда он вышел из флигеля. Долго еще активисты Симеона Столпника прощались, как это водится в корневой России. Долго предлагались в провожатые. Дорогой Макар Назарович, ведь вы скоро станете героем Тамбова, толпы вас будут здесь встречать и провожать! Он тормозил обеими ладонями, то перпендикулярно груди, то от груди вниз, параллельно туловищу. Нет, нет, друзья, я решительно против пиара, прошу вас, сохраните мое инкогнито. Часы одиночества или в обществе кучки друзей, как вы, мне гораздо дороже восторженных толп. Наконец, эмоции утихли, и он зашагал в желанном одиночестве, без кучки друзей, в сторону отеля по чудесному бульвару с разлапистыми елями. Одиночество, впрочем, оказалось не совсем, не стопроцентно желанным. Еще во время бурного прощания он обнаружил, что самоварная дама среди кучки друзей отсутствует. Увы, так всегда бывает, все лезут с излияниями, а единственная персона, с которой хочется пообщаться, пропадает. Впрочем, не исключено, что оная персона еще объявится на этом романтическом провинциальном бульваре. Папа Эдик когда-то украдкой от мамы Эллы все напевал бог весть откуда взявшийся романс: «Помню городок провинциальный, / захолустный и слегка печальный, / площадь и базар, / городской бульвар… / средь мелькающих пар/ бывало вижу знакомый родной силуэт…»
И впрямь, впереди появился и стал приближаться силуэт той, которую, кажется, звали Аглая. Она шла, медленно приобретая объем, положив руки в карманы широкой юбки. «Я нарочно спряталась здесь и ждала, когда все отстанут! — засмеялась она. — Прогуляемся немного вместе, не возражаете?» Он взял ее под руку, и они медленно пошли вдвоем в сторону отеля. Несколько минут шли молча, изредка поглядывая друг на дружку. Наконец она спросила:
«Вы Стратов?»
Подумав, он коротко подтвердил:
«Да».
Она улыбнулась с нежностью.
«Ген Стратов, я почти сразу вас узнала. Как ни странно, сначала по голосу. Я слушала по радио ваше интервью, взятое в Биаррице. Только потом вспомнила ваши портреты из „Коммерсанта“. Вы тогда еще царили в Москве».
В номере отеля он сразу начал ее раздевать и с каждым шагом обнаруживал все более и более привлекательные черты. Неистовое желание охватило его. Он положил Аглаю на постель и стал овладевать женщиной, стараясь не взорваться сразу, а растянуть подольше весь этот упоительный процесс. «Ген Стратов, Ген Стратов…» — бормотала она, и казалось, что само звучание его имени взвинчивает ее либидо до недоступных раньше высот.
Потом они лежали, обнявшись, и ждали, когда все начнется сызнова. И все возобновлялось раз за разом, не заставляя ждать долго. Она ни о чем его не спрашивала, стараясь, очевидно, не показаться шпионкой. Он тоже в основном молчал и только однажды высказался по существу:
«Мне так нравится ваше имя — Аглая! Это по Достоевскому, что ли?» Вот и все: один восклицательный и один вопросительный. Утомленный вопросительный очень легко выправляется в вечно пламенный восклицательный. Аглая! Аглая! Она отвечает бесконечным многоточием: Ген Стратов… ах… Ген Стратов…
Под утро заснули носами кверху, в полуметре друг от друга. Ни он, ни она не видели никаких снов и не почувствовали даже запаха дурмана, шафрана и миндаля, проникающего из вентиляции и быстро охватывающего всю кубатуру. Трудно сказать, что в конце концов почувствовала Аглая, но Ген как протагонист нашего сочинения помнил, что перешагнул какой-то порог.
За порогом лежала дорога в Лондон, и вот он в Лондоне. Идет сквозь толпы цветного народа где-то на Пикадилли. По стенам домов без перерыва плывут сцены ГТ, гипертрофированного телевидения: переработка крокодилов, портреты династии Габсбургов кисти Франциско Гойи, гибель кабанчика в пасти льва, арка железнодорожного тоннеля под Ла-Маншем; вот он внутри этого тоннеля, идет пешком, как когда-то шествовал по сердцевине России, слева погост, справа тайга; мелькнула комсомольская морда не успевшего постареть Макса Алмаза, по бесконечному потолку тянутся заплетенные в кабель нити редкоземельных элементов: церий, самарий, неодим, иттрий, европий, тербий, лантан, скандий, гадолиний, диспрозий, празеодим, гольмий, тулий, иттербий, лютеций, миш-металл, эрб… эрб… эрбий… он узнает их всех по их мерцаниям, и вот он сам в углу огромного экрана снова проплывает над Пикадилли Сёркус и снова уходит в тоннель с выходом на крупный план, и далее с выходом в тамарисковый парк, и далее с выходом туда, куда вечно стремился, на пустынный и первозданный брег Залива Басков.
Был ярко-серый день с равномерным накатом волн; прилив в середине своего развития. О скалы билась в круговороте воды огромная темная туша то ли бураго, убиенного шквалом стрел, то ли погибшего при разломе земной коры авра; отсутствовало всяческое летоисчисление. Ген Стратов, если мы еще можем назвать его так, сидел на вершине дюны и сосредоточенно созерцал возникновение и исчезновение волн. Пустыня вокруг убеждала его не терять этой постоянной сосредоточенности. Жди, насвистывал ему бешеный ветер, жди, как всегда.
Наконец вдалеке на бешеном сломе волн возникло темное пятнышко, вскоре превратившееся в стремительно скользящего и приближающегося сёр– фера. Ген, уже проскочивший мимо своего века, не понимал, как эта фигурка скользит посреди стихии, он только знал, что скользит его сын.
Юноша, скорее мальчик, в пенной воде достиг пологого брега, спрыгнул с плоского предмета, на котором скользил, взял его под мышку и легким шагом стал подниматься к верхушке дюны. Он был совсем не так велик, как предполагал Ген. Впрочем, с чем он мог его сравнить, разве только с самим собой. По этой мерке он был великоват, но не более того. Добравшись до Гена, он сел рядом, а рядом с собой положил свою доску по имени Рокси.
«Однажды, Ген, когда я плыл над песчаным дном, хорошо освещенным солнцем, я увидел наши тени, свою и Рокси. Моя была в три раза длиннее и шире, чем ее, — сказал Никодимчик, смешновато показывая руками. — Это был апогей, как я предполагаю. Потом понемногу пошло на убыль».
