Юноша, скорее мальчик, в пенной воде достиг пологого брега, спрыгнул с плоского предмета, на котором скользил, взял его под мышку и легким шагом стал подниматься к верхушке дюны. Он был совсем не так велик, как предполагал Ген. Впрочем, с чем он мог его сравнить, разве только с самим собой. По этой мерке он был великоват, но не более того. Добравшись до Гена, он сел рядом, а рядом с собой положил свою доску по имени Рокси.
«Однажды, Ген, когда я плыл над песчаным дном, хорошо освещенным солнцем, я увидел наши тени, свою и Рокси. Моя была в три раза длиннее и шире, чем ее, — сказал Никодимчик, смешновато показывая руками. — Это был апогей, как я предполагаю. Потом понемногу пошло на убыль».
«Сейчас мы оба не отбрасываем тени, — сказал Ген. — Как у Данте, помнишь?»
«Да-да», — с некоторой рассеянностью ответил Ник-и-Дим. Гену показалось, что сын с сожалением оглядывает океан.
«Скажи, мой мальчик, ты когда-то рассчитывал потерять в океане страх смерти. Так и случилось, Дим?»
«Да-да, — ответил сын все с той же рассеянностью, к которой, казалось, прибавилось ожидание. — Все это растворилось там, в воде, в резервуаре элементов. У тебя тоже так было, отец?»
«Я отчалил в растворе шафрана и миндаля, — ответил Ген. — И прошел сюда под мерцанием редких земель».
«И вот появилась моя мать», — с некоторой высокопарностью, как в какой-нибудь классической драме, провозгласил Никодимчик и сделал жест «извольте» в сторону все еще зримого океана. Оттуда, из пены морской, возникла и вышла на брег девушка с оголенной грудью и округлившимся животом. Все еще в стиле «фабрики звезд» она помахала им рукой, то есть слева направо and back.
«Да ведь это, кажется, не мать, а любовь твоя Дельфина», — предположил отец, но сын поправил его: «В этом вряд ли уловишь разницу. Так же трудно уловить разницу между мной и сыном в ее чреве, если не считать его ненавидящего взгляда. Пойдем к ней, отец».
Они спустились с дюны и меж просохших бревен и коряг, смешанных до неразличимости с просохшими скелетами биосферы, прошли они к матери Дельфине, которая тут же без мук и без всяческих экссудатов, без плаценты и пуповины произвела мальчика, а тот тут же протянул ей руку и помог встать, и взгляд его был лучезарен, если только он сам не был лучезарным взглядом. «Теперь мы все вместе», — произнесла мать, и они отправились в необозримость, все четверо, если есть тут нужда в подсчете уходящих.
Кажется, за ними еще юлила доска Рокси, пока не растаяла в общей доскотеке.
В саду, окружающем дом, где во все времена года что-нибудь да цвело — зимняя ли камелия три месяца пылала алым огнем, неизвестный ли мне по названию суховатый куст весной покрывался маленькими цветочками, создавая лиловый мираж, ирисы ли вдруг в какую-то ночь мощно поднимали свои ярко-синие замысловатые головки, гортензии ли на все лето заявляли о своем пышном присутствии, мальвы ли покрывали свой куст сиреневыми откровениями поздней весны, магнолия ли развешивала свои белые чаши с непременными в их глубине крупными каплями влаги, летние ли петунии в оранжевом раже седлали ворота, дерзко ли утверждался розовый олеандр, розы ли потаенно возникали вдоль подзаборной колючей путаницы, — в этом саду в сумерках я сидел, уставившись на освещенную стеклянную дверь своего кабинета, где на столе под двумя лампами стоял мой открытый iBook G4 и призывал к завершению работы.
Должен признаться, что не ожидал такого грустного финала. Все как-то грезился некий вызов, что-то вроде победы, встреча не призраков, а живых, волна какого-то отпетого героизма, смесь мягкой грусти с жесткой иронией; в этом роде. Увы, за пять страниц до конца все повернулось иначе. Так уже не раз случалось в моей практике сочинительства романов. Не только характеры показывают свой нрав, противится и композиция. Роман разваливается и тем самым свершается. «Редкие земли» обретают ритм и поэтический слог.
* * *
Вблизи селенья Иттерби
Ученый шведский Карл
В озерах камни теребил,
Кораллов он не крал.
Там проявился хитрый Иттрий,
Сей тугоплавкий элемент.
Ракеты, что твои осётры,
Несут свои крутые бёдра
И возжигают страсть комет.
* * *
Чу, тайные шаги Лантана…
Крадется пестрый, как султан,
Могучий, как нога атланта,
Со стрижкой модного шатена,
Торит он тропку на Алтай.
* * *
Когда тебя назвали Церий,
Не знали, что преломишь свет,
И в химии, как в мире целом,
Возникнет ультрафиолет.
Ты видишь зерна? Хохочет ёрник,
И Цельсий прыгает, как в цирке,
А слышится дуэт на цитрах,
И в парке цитрусы трясут.
Тащитесь по дорогам торным,
Где путник шел в венке из терний
И мыслил по бокам тростник.
Там плебс вопил, как воют звери,
Как скрытые в хиджабах стервы…
Где тот пророк, в кого я верю?
Но перли сквозь трясины вепри…
Так и назрел бы гнусный чирий,
Когда б не Церий.
* * *
Клади в карман магнит — Самарий,
А также славный Неодим,
И, если их возьмем суммарно,
Они притянут к нам амуров,
Хватать их будут наобум.
* * *
Сквозь атмосферу жаждет Тербий
Усилить свой люминофор,
Как замечательность верлибра
Усиливает древний хор.
И всё проносится, как зебры,
И стонет, как под вихрем вербы,
А под мостом ревет отребье
И жрет хрящи и кости рыбьи,
А нищий убегает с торбой,
И на потребу всяким ордам
Отменные саперы-сербы
Толкают задницей мотор.
* * *
В тот день заладил адский ливень,
Но сквозь прозрачнейший рентген
Предстал пред нами Гадолиний,
Как будто прибыли в Рангун.
Пред нами восемь га долины,
Муссон и вихрь, потоп минут.
Там проплывают на гондоле
Туда, где стонет менуэт,
К дворцу имперскому Елены.
Мечтает всяк: альков для лени
Ему в палаццо отведут,
Где будет Гадолиний вздут.
* * *
Он ускользал от нас, Европий,
Пускался в хитрые финты.
Понадобились шурупы
Его к Таблице привинтить.
Теперь сидим и пьем сиропы
И поглощаем дежоне:
Химический бифштекс с укропом
И сплав с сибирским бланманже.
* * *
Да кто этот ваш пресловутый Диспрозий?
Спросил на бегу торопливый прозаик.
Какие вы все, журналисты, занозы,
Ответил агент, суетливый, как заяц.
* * *
Он редкостный, но также сходный
С любой землей, балтийский Скандий,
И высится он, словно Анды
Над плоскогорьем этим гадским,
Где правит Кадмий.
* * *
Хотите, назовите Гольмий
И съешьте с солью.
Он вам придаст изящность пальмы,
И в теплый вечер в Стокгольме старом
Стен Гетц нас проведет по барам
Своим бемолем.
* * *
Если возьмете вы Празеодим,
Свяжете с Эрбием подшофе,
Тут же ударитесь в праздные оды,
Тулий завалится к ночи в кафе.
Тулий гуляка
С изящнейшей талией,
Эрбий возвышенный,
Весь в серебре.
Дверь открывают
Прометий-романтик
И Празеодим
С бесом в ребре.
Urbi et orbi, земель волонтеры,
Все вдохновенны, и кое-кто пьян,
Вот перед вами бойцы и фрондеры,
Три мушкетера
И Д’Артаньян.
* * *
Из редких редчайший Лютеций,
В толпе элементов и сплавов
Встречаешься ты, как литовец
В толпе мусульманских арабов.
Вот лето приходит, и с лекций
Студенты бегут, словно плутни,
И тучи вскипают, как клецки,
Под пенье божественной лютни.
Ты мчишься, как клубень летучий,
Не хочешь в глуши приютиться,
Летишь ты в просторах, Лютеций,
Моя одинокая птица.
Мондиаль — чемпионат.
ЭТА — боевая организация баскских сепаратистов.
ВМПС — великий, могучий, правдивый, свободный.
ВК — бациллы Коха.
