Это продолжается до тех пор, пока у него хватает сил, а потом он все же встает с постели и возвращается, мало что соображая, в гостиную.
Он спотыкается о кучи разбросанной повсюду одежды. Это что — чернила? Его одежду полили чернилами? Он тяжело опускается на диван, вертит в руках пульт и наконец стреляет из него в телевизор. Он находит “Канал для взрослых”, там идет передача с прямой телефонной секс-линией — и позволяет восточноевропейской девушке с именем Ивана, тугой мокрой щелкой и постельными манерами боксера или что-то вроде этого, помочь ему кончить — причем Банни кажется, что еще ни один мастурбирующий мужчина во всей истории человечества не чувствовал себя таким одиноким и заброшенным, как он сейчас.
Затем Банни откидывается на спинку дивана, но, прежде чем поддаться наркотическому сну, делает над собой почти сверхчеловеческое усилие и нажимает кнопку “off ” на пульте — и успевает увидеть погасший экран телевизора. На несколько коротких часов в доме Манро наступает видимость мира и покоя — ни духов и призраков, ни клацанья вставных челюстей, ни голосов, зовущих из преисподней, а всего лишь спящие отец и сын, чей покой ничто не нарушает, — ведь именно так и должны проходить ночи в доме человека, который очень скоро умрет.
Когда Банни-младший входит в гостиную, он жмурится от бьющего в окно света. Над его помятым сном лицом топорщатся лохматые непроснувшиеся волосы, пижама скомкана, а к руке приделан плюющий паутиной бластер Человека-паука. В комнате чем-то очень неприятно пахнет — мальчик морщит нос и машет рукой перед лицом. Потом он видит — и ахает, и чувствует, как бешеный вихрь пронзает все его тело — своего отца, без движенья раскинувшегося на диване, серого, как кухонная перчатка, и покрытого налетом холодного жира. Металлический пульт от телевизора нелепым анахронизмом продолжает покоиться в его мертвой руке. Пульт выглядит старомодным и даже антикварным, и кажется, что это именно он виноват в том, что случилось с Банни, потому что не выполнил своей однойединственной задачи — проследить за тем, чтобы Банни остался жив.
— Папа? — произносит мальчик тихо, а потом чуть громче: — Папа!
Он принимается перепрыгивать с ноги на ногу в бесплатных гостиничных тапочках. Банни не откликается, и если и дышит, то слишком слабо и неравномерно — его тело кажется совсем неподвижным. Банни-младший уже всерьез прыгает на месте то на одной, то на другой ноге и что есть мочи орет:
— Папа!
На этот раз у него получается так громко, что его отец вскакивает и, нервно вскинув руки, ударяет сам себя по лицу.
— Что?! — выкрикивает он.
— Ты не шевелился! — отвечает Банни-младший.
— Что? — переспрашивает Банни.
— Ты совсем не шевелился!
— Чего? А, ну да, я уснул, — говорит Банни и пытается понять, кто это перед ним такой. Банни-младший поворачивается и сердито тычет пальцем в сторону коридора и родительской спальни, все еще бешено перепрыгивая с ноги на ногу.
— А там ты что, спать не захотел?! — громко спрашивает он и трет себе лоб тыльной стороной ладони. — Туда что, не захотел пойти спать?! Банни приподнимается, садится и вытирает полоску слюны с заросшей щетиной щеки.
— Нет. Что? Нет, я уснул. Сколько времени?
Мальчик вовсе не двигался в его сторону, но, когда Банни смотрит на него, Банни-младший как будто бы попадает в фокус фотоаппарата, и его изображение резко увеличивается — кажется, что он с какой-то сверхчеловеческой скоростью взял и приблизился к самому лицу отца, и Банни рефлекторно отстраняется.
— Надо было мне открыть дверь ключом, — встревоженно говорит Банни-младший. Банни чувствует, как события предыдущего дня собираются вокруг него и выкачивают из комнаты воздух. Где-то глубоко внутри вдруг зарождается пугающая правда: его жизнь никогда уже не будет прежней. Она стала трагической и скорбной. А сам он — внушающим жалость. Вдовцом. Но еще более очевидно другое: рогипнол и виски, которые он употребил прошлой ночью, по-прежнему курсируют по его организму, и от этого он чувствует себя — и это уже никакие не галлюцинации — очень даже неплохо.
— Что?
— Ключ, пап! Мне надо было открыть дверь!
— Когда? Что? Банни-младший смотрит на отца, его лицо кривится от гнева, воспаленные глаза сверкают из покрытых язвами век, руки сжимаются в кулаки, и он кричит:
— Надо было мне взять и открыть эту чертову дверь, вот что! Банни, который ни сном, ни духом не понимает, что здесь вообще происходит, делает какой-то странный мах рукой — почти как на сцене кабаре, а потом наклоняется и изгибается, чтобы избежать луча солнечного света, разрубающего комнату напополам.
— Господи боже, не ори ты так, — просит Банни, поморщившись. После чего он встает, качается на незнакомых ногах и чувствует, как вся любовь мира проносится по его кровотоку.
— Мать твою, ну я и набрался, — говорит он, стоя посреди комнаты в одних трусах. — У нас еда какаянибудь есть? Банни-младший открывает рот, снова его закрывает и разводит руками в стороны, что означает “Я не знаю”, после чего говорит грустным голосом — таким, какой полагается в печальные времена:
— Я не знаю.
— Ну, так давай посмотрим! — говорит Банни и, исполняя что-то похожее на танец плодородия, двигается в направлении кухни.
— Черт, я бы сейчас съел целую корову! — восклицает он. Банни-младший, который любит своего отца, складывает губы в кривую улыбку и говорит:
— Я тоже, пап! Он идет вслед за отцом в перевернутую вверх дном кухню, где, как и в гостиной, все разбросано, рассыпано и разбито.
— Да, знаешь, я бы даже двух коров съел! Банни открывает буфет и в притворном ужасе отскакивает назад.
— Господи боже, да там внутри обезьяна! — после чего вынимает из буфета коробку шоколадных хлопьев, гремит ею у себя над ухом, поворачивается к холодильнику и открывает его. Он замечает, что из магнитных букв, последние лет пять украшавших дверцу холодильника разноцветной бессмыслицей, кто-то сложил слово: “отсос”, и Банни, открывая бутылку молока и принюхиваясь, размышляет, кто бы мог это сделать.
— Вообще-то, Кролик, я бы съел сейчас целую чертову стаю!
— Стадо, — поправляет его мальчик.
— Ага, и стадо — тоже. Они садятся друг напротив друга, склоняются над тарелками и с чрезмерным выражением восторга едят хлопья.
— Что за ключ-то? — спрашивает Банни.
Рассеянный, безразличный, как робот, весь следующий день Банни проводит за организацией похорон и телефонными разговорами с кучей народу — всем не терпится узнать, что случилось, и выразить свои соболезнования. Собираясь позвонить матери Либби, миссис Дорис Пеннингтон, Банни взмок с ног до головы и в целом чувствовал себя примерно так, как чувствует человек, стоящий на табуретке с петлей на шее. Полнейшее презрение этой женщины по отношению к зятю зародилось давным-давно, почти девять лет назад, когда Либби впервые ушла из своей супружеской квартиры и в слезах примчалась домой к матери, обнаружив залитые спермой женские трусики (не ее) на заднем сиденье старой “тойоты” Банни. Грохочущая тишина, с которой миссис Пеннингтон приняла трагическую весть, волной откатилась обратно и разбилась о Банни, и теперь он сидел, с тяжелыми веками и прижатым к уху телефоном, и еще очень долго слушал голоса духов и призраков внутри телефонной трубки — и не сразу заметил, что из нее давным-давно раздаются гудки. Банни нисколько не сомневался, что в звуках телефонного сигнала слышатся отдаленные ритмы голоса его жены. Ему показалось, что она чтото пытается ему сказать, по костям пробежал холодок. Банни со звонким стуком защелкнул телефон и сидел, заглатывая ртом воздух подобно выброшенной на берег рыбе.
В эти дни Банни совершал небывало частые и длительные визиты в ванную комнату, где дрочил с такой сосредоточенной свирепостью, что это было круто даже по его меркам. Сейчас он сидит на диване с большой порцией виски, и его член внешне и по внутренним ощущениям напоминает предмет, с которым произошел ужасный несчастный случай — например, мультяшный хотдог, предпринявший неудачную попытку перейти через дорогу, полную машин.
Мальчик сидит с ним рядом, и кажется, будто их двоих, как фигурной скобкой, охватило какое-то общее отупение. Банни-младший бессмысленно таращится в энциклопедию, которая лежит раскрытая у него на коленях. А его отец на автомате смотрит телевизор, курит сигарету и пьет виски.
Через некоторое время Банни поворачивает голову, смотрит на сына и отмечает, что тот довольно странно пялится в эту свою энциклопедию. Он видит сына, но не может окончательно поверить в то, что он действительно здесь есть. Чего этому парню вообще надо? Что с ним положено делать? Кто он? Банни чувствует себя погасшим вулканом, безжизненным и парализованным. Да, думает он, настоящий погасший вулкан — со странным мальчишкой, за которым надо приглядывать, и исковерканной сосиской вместо члена.
