Так что приехали мы на похороны.
Гроб у подъезда. Женский вой. Вдова-невеста в черной фате. Помянули. Все в том же доме культуры. Пьяно и невесело…
Катя маме понравилась:
– Хорошая девушка. Только не для нашей жизни чагудайской. Тоненькая такая. Ты береги ее там…
И отец одобрил что ли:
– Культурная такая…
С Варенькой Катя успела даже подружиться. Они о чем-то говорили вполголоса, шелестели какими-то листками, что-то рисовали. Я спросил у Кати:
– Чего вы там?
– Тебя это не касается.
И Варя поддакнула:
– Тебя не касается.
Глядя на Катю, Семен похлопал по плечу:
– Молодец, брат. Женись и мне тоже племяша привози на показ.
Да, я уже был дядей. Когда ходил к Семену и Ольге, жившим теперь в доме на «вербовке», качал племяша на руках:
– Привезу, как-нибудь привезу…
Но только стоит ли? Что мой ребенок увидит здесь? Разбитые самосвалами дороги. Пьяницу, валяющегося в собственной луже у центрального магазина. Дома с трещинами и облупившейся краской. Заплеванные, усыпанные окурками подъезды…
Я заметил, что никто, как раньше, не оставляет обувь за дверьми на лестничной площадке. Мама объяснила:
– Воруют. Представь себе. Что плохо положишь – тут же сметут. К нам в подъезд несколько «вербовских» вселилось. Или они, или их дружочки тащат. А наши теперь все поголовно собираются обычные двери на железные менять. Дожили…
И еще ее спросил:
– А чего не ремонтируют ни дома, ни улицы?
– Говорят, хозяева заводские что-то никак поделить не могут. Не до народа им пока… Да лишь бы сам завод не остановили. А так уж проживем как-нибудь…
Как-нибудь…
С Катей мы обошли всех моих родственников, друзей. И, конечно, зашли к Пойгу. Познакомил его с Катей. Учитель выглядел очень больным:
– Эх, Коля, не долго, видимо, мне осталось. Как хотелось бы помереть по-человечески – не в тюрьме этой… Вроде, не под замком мы здесь, но все как за решеткой, как на Синей горке отбываем… А за тебя рад, очень рад. И девушка у тебя умница. Надеюсь, вы будете счастливы там в Шольском…
Катя спросила:
– А здесь? Неужели нельзя ничего сделать? Неужели нельзя быть счастливым здесь?
На это Пойгу вздохнул:
– Можно быть несчастным среди счастливых, но нельзя – счастливым среди несчастных… А сделать… я пытался…
Потом мы с Катей ходили в лес за брусникой:
– Правда, самая вкусная…
И за грибами:
– Правда, огромные…
Сидели с ней на берегу Чагудая:
– Как тебе учитель Пойгу, как мои?
Тонкая и хрупкая качала головой:
– Хорошие они у тебя…
– А живут вот…
– …не хорошо. А Варю можно вылечить?
– Возили ее раз в Шольский. Один доктор, сказал, можно. Другой – нет.
– Может еще показать другим врачам?
– Такой дороги она больше не выдержит…
Варя не выдержала такой жизни. И в следующий раз в Чагудай я тоже приехал на похороны. Приехал один. Катя была беременна.
На отца с матерью больно было смотреть. Плакал Семен. Плакал и я – уже взрослый женатый мужчина, отличный инженер, которому не дано перестроить Чагудай…
Рядом с Вариной могилкой несколько свежих. Одна – учителя Пойгу.
– Печень, – сказали мне.
Другой холмик – соседа дядя Паши.
– Отравился.
Вместо водки выпил какой-то гадости.
Какой-то сплошной ужас. Ужас. Ужас…
Я уговаривал родителей:
– Давайте переедем в Шольский. Пока вы еще на ногах. У меня хорошая зарплата. Проживем…
Но они меня не понимали:
– Зачем? Тут у нас есть свое жилье. И родственники все, соседи, заводские свои. Могилки отцов-матерей, и Вареньки вот… А что мы в твоем Шольском будем делать?
А что они в моем Шольском будут делать? Нормально жить. Так же, как пожилые родители Кати. Гулять в сквере и в парке. Лечиться в нормальной больнице. Ездить в загородный санаторий. Спокойно ждать внуков.
Отец с матерью слушали меня. Но не понимали:
– Хорошо это, но не для нас. Не привыкли мы к такой жизни.
Хотелось накричать на них:
– А к какой вы привыкли?! Болеть, хоронить привыкли?!
Привыкли – и Семена скоро не стало. А я же и его звал-заманивал:
– Перебирайся ко мне в Шольский. С твоими руками ты там на вес золота…
Но и он, как родители, не понимал меня:
– У меня здесь семья, работа, жилье, родители…
Семен думал о втором ребенке. И, не думая, заступился за своего бывшего соседа по дому. Валерку били двое, когда брат бросился в схватку. И все, вроде, стало затихать. Но потом Валерка в запале решил ударить одного из обидчиков подвернувшейся под руку железякой. И ударил. Случайно ударил Семена. Только и успели внести в дом – помер. Похоронили Семена рядом с Варенькой…
С кладбища мы шли с родителями по тропинке мимо болота. Из его глубины донесся рыкающий звук. Мама сказала:
– Чагудай Сему забрал. Сожрал и отрыгивает…
С болота пополз туман. Отец сел на берегу и молча уставился в приближающуюся белую волну. Как будто хотел, чтобы и его забрал Чагудай.
Мать трясла отца за плечи:
– Пойдем домой, пойдем.
Но отец как не слышал. Дышал часто-часто:
– Семка, Семка… Варя, Варя… Семка, Семка…
Я силой поднял отца с земли. Под руки повел обоих мотающихся из стороны в сторону родителей. Чагудай все рычал и рычал нам в след.
Мы шли по поселку. Поднимались домой по лестнице. Мимо квартиры, в которой жил Валерка. Его на следующий после драки день на милицейской машине увезли на станцию в Кольцовк. Оттуда – на поезде в тюрьму на Синюю горку.
Валерка был наказан. Вроде бы все правильно, по закону. Но я обещал себе убить Валерку, когда он вернется. А со мной будь, что будет. И в Чагудае, и в Шольском я считал Валеркин срок. Месяц. Два. Год. Три. Четыре…
Валерка не вернулся. Умер на Синей горке, не досидев и половины срока. Как Варя – от туберкулеза…
А в тот раз, вернувшись в Шольский с похорон Семена, я тут же помчался в Чагудай – Катя, покачивая на руках плачущую дочку, встретила меня на пороге словами:
– Позвонили с завода. Твой отец умер. Сердце…
Так, не раздеваясь, снова и поехал. И уже не было сил ни переживать, ни плакать.
Мать сказала:
– Вот и отца Чагудай забрал. Значит, и за мной скоро придет…
Я снова упрашивал, уговаривал ее:
– Поедем, поедем со мной в Шольский. Подлечишься там и хоть в конце своей жизни поживешь по-человечески…
Но она плакала:
– Ну куда, куда теперь я от них. Варя, Сема, Ваня…
Еще несколько лет промаялась она в Чагудае. Снова кладбище. На нем я мысленно поклялся Чагудаю: «Не будет здесь больше других могил Парфеновых! Не получишь!» Ни я, ни мои дети здесь не останутся.
Прошло девять дней. Думал попрощаться с родственниками и знакомыми, еще раз поклониться родным могилкам и если не на всегда, то уж очень надолго проститься с Чагудаем. Приехать сюда как-нибудь, когда он изменится. Не знаю, как и почему он может измениться. Но вдруг, вдруг люди здесь перестанут пить, болеть, ругаться, драться. Возьмут и обустроят в Чагудае новую больницу, дом культуры, новые дома. А в лесу – санаторий. Будут люди работать на заводе, а после культурно отдыхать. А их дети – нормально учиться. Здесь – в школе, в заводском училище. В Шольском – в институтах. И потом, не боясь за себя, за своих детей, будут возвращаться сюда, в родной Чагудай. И работать, и учить, и лечить, жить, жить, жить, долго, долго, долго, счастливо, счастливо, счастливо…
А может, будет и по-другому. Плюнут чагудайцы на это болото с его рудой и заводом. Плюнут и разойдутся искать счастья в других концах света. И найдут его. Не сошелся же на Чагудае свет клином. И тогда я приеду в пустой, заброшенный поселок. Посижу на тихом безлюдном кладбище…
Так я думал, собираясь домой в Шольский. Но не отпускал меня Чагудай от себя. Возникли проблемы с квартирой родителей. Как-то все сложно было с ней увязано между заводом, который строил дом, и поселком, который передавал под него землю. А тут вот еще один наследник, проживающий в Шольском, – я. И еще племянник – несовершеннолетний сын Семена, которого представляет Ольга.
Квартира должна была отойти в собственность завода. Наследники и поселок – получить компенсацию. Но, главное, по словам Брагина – представителя поселковой «управы», вся эта бумажная операция не могла обойтись без моего личного участия. При этом:
– Быстро никак не получится… Тут несколько месяцев, а то и лет разбираться надо. Да вы не волнуйтесь. Как будет все готово, мы вас письмом вызовем. Приедете, посмотрите, подпишете, и все…
В Шольском я бы просто поручил разбираться во всем этом адвокату. А здесь:
– Что вы? Только лично, лично…
Категорично.
Что ж делать. Сказал Ольге, чтобы она наведывалась в управу время от времени. Подталкивала Брагина, как могла. И уехал. Убежал.
Я не хотел возвращаться. Хотя бы еще несколько лет. Но надо было снова ехать. «…для окончательного решения…» Так было написано в официальном письме с обратным адресом: «Чагудай…»
