Капитан считал, что болгарин и труд — это, можно сказать, одно и то же. Лентяй, если даже он и считает себя болгарином, не чистый болгарин, у него непременно есть примесь чужой крови — македонской, греческой или турецкой. Болгарин не спесив, как серб, не хитер, как грек, не валяется без дела, как турок, — болгарин трудолюбив! И куда его ни кинь, болгарина, хоть известкой его поливай, все равно он сам устоит, да еще и детей вырастит.
Такова была нехитрая философия капитана.
Нарубив дров, он аккуратно уложил их в сарае. Дрова были неважные, сырые и полугнилые, — ведь их приходилось вылавливать с лодки в устье Камчии. Но для домашних нужд они годились. Не в пример многим местным рыбакам капитан никогда не оставлял жену без дров. У него постоянно были и хлеб, и рыба, и вино. Его дом был полной чашей, и он любил свое гнездо, считая его самым благодатным местом на этой земле.
Уложив дрова, он стал носить воду, пока не заполнил всю пустую посуду в доме, затем тщательно подмел маленький дворик и только тут спохватился, что пора идти.
Жена по-прежнему лежала в постели, уставившись унылым взглядом в потолок, по которому лениво бродили большие мухи.
Сердце у него болезненно сжалось. Захотелось приласкать ее, утешить добрым словом, но он сдержался. Он редко позволял себе такие слабости — только по ночам, когда в комнате было совсем темно и она не видела его лица. Днем он выражал свою любовь работой, с радостью делая за жену все, что только мог.
— Ну, я пошел, — ласково сказал он, заглядывая ей в глаза. — Люди ждут меня…
— Ты не забыл о докторе?
Он даже не ответил. Как можно напоминать о том, чего нельзя забыть?
— Тетя Цана вечером придет помочь тебе, — сказал он. — А ты лежи, не вставай… Ну, до свиданья…
На главной улице было уже много гуляющих. Капитан хотел было купить хлеба, но в пекарнях оказалось столько народу, что он решил не тратить времени. На углу он столкнулся со своим шурином, который вертел рукоятку уличного игорного автомата. В ожидании выигрыша лицо молодого человека приобрело такое мальчишеское выражение, что капитан недовольно поморщился. Машина выбросила круглый столбик лимонных леденцов. Молодой человек небрежным жестом отломил себе штучки две вместе с бумагой, а остальное отдал подвернувшемуся мальчишке, который в одно мгновение, как жадный птенец, проглотил угощение. Он хотел было еще раз повернуть рукоятку, но капитан остановил его.
— Так-то ты тратишь деньги? — спросил он с укором. — Нашел себе мужское занятие!
Застигнутый врасплох и слегка смущенный, шурин сунул монетку в карман.
— Как сестра? — спросил он, вероятно, для того, чтобы замять разговор.
— Ступай и посмотри!
— Схожу! — поспешно согласился молодой человек.
Капитан снова нахмурился. Он и у жены замечал эту неприятную черту — отвечать быстро, не думая. «Таков уж, наверное, весь их род, — решил он. — Но мужчине это не к лицу. Трудно уважать мужчину, который говорит, не подумав. Это уже не мужчина: на такого нельзя положиться».
— А ты куда? — прервал его мысли молодой человек.
— Повезу пассажиров в Созополь…
Шурин заинтересовался, стал расспрашивать, когда отплывают, когда вернутся, а потом вдруг сказал, что хотел бы поехать вместе с ними.
— Я в Созополе ни разу не был. Хорошо бы посмотреть, — сказал он, ускоряя шаг, чтобы не отстать от капитана.
— Что ж, поедем! — согласился капитан. — Тебя ведь на море никакой силой не затащишь.
Капитан был прав. Даже мальчишкой Дафин редко ходил к морю, а плавал всего несколько раз. Он был застенчивым, прилежным учеником и лет пять назад с отличием окончил гимназию. Затем долго слонялся по городу без работы и только прошлой осенью получил должность почтового чиновника.
Когда они пришли на пристань, был восьмой час. Солнце зашло, на горизонте пылал кроваво-красный и оранжевый, перистый, как фазаний хвост, закат, а в вышине небо желтело, переходя в бледно-зеленый, водянистый цвет. Горы, за которыми скрылось солнце, казались черными, зубчатыми, а море за перешейком сверкало расплавленной медью.
В гавань медленно входила, направляясь к причалу, длинная, с облупившимися бортами барка, груженная дровами. Ветерок крепчал, и мелкие волны с плеском набегали на позеленевшие прибрежные камни.
Сын старшины рыбаков Манолаки забрасывал сеть, стоя по колено в воде, и его русые волосы казались медно-красными.
Капитан сразу понял, что ждут его. Ставрос уже был в лодке и большой грязной тряпкой протирал мотор. На берегу сидели пассажиры. Их было четверо. Двоих капитан еще не знал. Увидев капитана, все приветливо кивнули ему и поднялись.
— Поехали? — спросил печатник.
— За мной дело не станет. Пропуск взяли?
— А как же! — ответил печатник, широко улыбнувшись.
Моторист, услышав разговор, выпрямился. Нос у него был в масле, глаза горели нетерпением.
— Ты ел? — спросил капитан.
— Закусил немного…
— Сходи в казино, возьми кебапчет[3], — сказал капитан. — И хлеба…
Парень сошел на берег и взял деньги.
— Сколько?
— Ну, десяток… А воды налил?
— Бутыль полна, — ответил Ставрос.
Воду они держали в бутыли из-под вина. Для небольших рейсов этого было достаточно.
Ставрос, легкий и проворный, как дикая коза, уже карабкался по откосу, Дафин крикнул ему вслед:
— Пятнадцать бери, слышишь? Пятнадцать!..
— Бери пятнадцать! — крикнул и капитан, махнув рукой, и тут заметил, что пассажиры быстро переглянулись. Смутное, почти забытое беспокойство снова овладело им. В чем дело? Может, им не нравится, что Дафин едет с ними? Или хотят взять с него часть денег за проезд?
— Это мой шурин, — хмуро пробормотал капитан. — Со мной едет… как член экипажа…
— Дело твое! — заметил печатник, пожав плечами.
Дафин пристально, словно припоминая что-то, посмотрел на студента.
— Мы с вами где-то виделись? — спросил он, по-мальчишески сморщив нос.
— Не помню, — коротко ответил студент, хотя сразу же узнал Дафина.
— Разве не вы отправляли недавно телеграмму?
— Ах, да! — деланно спохватился студент. — Да, да, вы на почте работаете! Ну как, телеграмма ушла?
— Еще бы! — солидно отозвался Дафин. — Я сразу же передал ее!..
— Садитесь! — сказал капитан. — Ставрос сейчас подойдет…
Но перед посадкой капитан не забыл спросить пропуск. Он внимательно прочел его и, немного помедлив, отдал.
— На четверых, — промолвил он, ни к кому не обращаясь.
— Нас пятеро, — пояснил Милутин. — Поедет еще один, чех, какой-то профессор…
— Но он не вписан…
— Для них пропуска не требуются, — вмешался печатник. — Он иностранец. Паспорт есть у человека…
— Где он?
— Вон, у причала.
Вацлав со спокойным, невозмутимым видом медленно прогуливался вдоль причала. Наметанный глаз капитана сразу же, без труда признал в нем иностранца. Капитан успокоился и снова почувствовал себя увереннее: чем больше других людей, не из этой компании, тем, пожалуй, лучше.
— Садитесь! — повторил он.
Пассажиры поспешили к лодке. Студент замахал руками и крикнул:
— Пан профессор! Эй, пан профессор, отправляемся…
— Знает болгарский? — уже дружелюбно спросил капитан.
— Ни в зуб! — рассмеялся студент.
В это время Ставрос выходил из буфета, под мышкой он нес бутылку и завернутые в газету кебапчета. Пока их завертывали, он успел одним духом выпить сто граммов сливовой ракии и теперь чувствовал, как приятная теплота разливается в груди.
У входа в пивной зал перед Ставросом внезапно выросла стройная, подтянутая фигура пристава.
— Отправляетесь? — небрежно спросил он.
— Отправляемся, господин начальник! — громче, чем следовало, ответил Ставрос.
Пристав кивнул и вернулся в зал.
Столики вокруг дансинга были заняты, но он даже не посмотрел туда. Рядом с оркестром стоял отдельный столик, откуда хорошо просматривалась гавань. Пристав заботливо обмахнул стул и сел.
Лодка еще стояла, привязанная у причала, но мотор уже чуть слышно рокотал. Пристав дважды пересчитал людей. Их оказалось семеро.
Почему семеро? Их должно быть пятеро, не считая Ставроса, который отвязывал канат. Наконец Ставрос бросил канат на корму и стал отталкивать лодку. Когда она отошла от причала, Ставрос ловким прыжком вскочил в лодку. Мотор заработал на полных оборотах, и лодка быстро набрала скорость.
Почему же их стало семеро? Капитан не из тех, кто возьмет на борт незаконных пассажиров. Или его подмазали деньгами?
«Все равно! — решил он. — Раз уж я отказался их преследовать, какая разница, пятеро их или десятеро. Абсолютно все равно!»
В этот миг он испытывал легкое сожаление, что не прижал к стене наглецов, и вместе с тем чувствовал облегчение оттого, что избежал крупной неприятности. Пусть едут ко всем чертям! Пусть делают что хотят, лишь бы в цепи их темных дел затерялось то звено, к которому он невольно стал причастен.
