— Я и сама была в изумлении. Все злился, что я не затяжелею. Спрашивал: «Что ж ты, корова яловая, никак не телишься? Ровно стенка!».
— Странно же он выражал сочувствие! — негодовал Иван Эдуардович.
— Я думаю, он совсем не сочувствовал, — горько вздыхала Вера Сергеевна. — Зато ревновал как ненормальный. В особенности когда бывали ночные дежурства — с резьбы соскакивал! Я возвращаться домой боялась.
— О, Господи, — поражался Жолудев. — Неужто же он не понимал, что вы неспособны спокойно бросить больных людей, оставить без помощи.
Она кивала:
— Не понимал.
Жолудев воздевал свои длани и потрясенно произносил:
— Это какое-то мракобесие!
— Какие-то основания были, — вступалась за мужа Вера Сергеевна. — Я как-то по глупости поделилась, что сестры с дежурными врачами иной раз себе позволяют вольности. Он сразу решил, что и я — туда же.
Жолудев озабоченно спрашивал:
— Врачи бывают настолько несдержанны? И сестры легко идут им навстречу?
Вера Сергеевна улыбалась:
— Дело житейское. Знаете, Ванечка, где смерть поблизости, стыд уходит.
— И вас они тоже домогались? — допытывался Иван Эдуардович.
Она успокаивала его:
— Нет. Я умела себя поставить.
Потом вздыхала:
— Вы, как Геннадий. Все-таки все мужики одинаковы.
Он заверял ее:
— Это не так. Я бы вас не оскорбил недоверием.
И в самом деле, ее рассказы ни в коей мере не отражались на чувстве, которое он испытывал. Больше того, порой казалось, что эти дразнящие подробности лишь добавляют ему огня.
И вот возведенное ими пристанище, в котором вдвоем им так целебно, может обрушиться и под обломками похоронить обретенную радость. Сколько бы ни твердил себе Жолудев, что человек некриминальный, пусть даже и с тяжелым характером, не может, не должен жить в неволе, он понимал, что свет его гаснет.
Вера Сергеевна сказала:
— У вас выражение лица совсем как у Марии Васильевны.
— А кто же это?
— Одна старушка. Лежит у нас в четвертой палате. На днях пришел навестить ее внук. Принес ей яблочек и карамелек. Ну, посидел с ней десять минуток. Не знал, что сказать, встал, попрощался. Ох, как она ему вслед глядела! Совсем как вы сейчас — на меня.
Сравнение его не порадовало, но он ни звуком не возразил. Было не до того. Лишь сказал:
— Да, в старости люди беззащитны.
Она утешила:
— Что поделаешь? О старости вам еще рано думать. Вы, Ванечка, — дивный.
Он спросил:
— Вы не останетесь со мною?
Она чуть слышно проговорила:
— Нельзя. Немыслимо.
И добавила:
— Он так намучился. Невозможно.
Жолудев сокрушенно подумал о том, насколько Вера Сергеевна нравственно его превосходит. Но легче от этого не становилось. Было неясно, как теперь жить.
Он просто не находил ответа: «Тупик, — бормотал он, — я в тупике». Мысль о том, насколько хрупким вдруг оказалось его равновесие, буквально сводила его с ума. «Если я буду вновь одинок, — терзал он себя, — тогда зачем я? Я занимаю чужое место».
В этом подавленном состоянии, в смятении и упадке духа, застал его появившийся Лецкий.
Сосед не почувствовал атмосферы, в которой томился Иван Эдуардович. Был слишком захвачен целью визита. Не уставал объяснять хозяину, как бесподобны его перспективы.
— Вы обладаете редким богатством, — внушал он оторопевшему Жолудеву. — На что вы растрачиваете его? Никто из обитателей социума и не догадывается, что рядом, на этой непримечательной улице, живет обладатель такого чуда.
— Да вы потешаетесь надо мной, — Жолудев улыбался растерянно, тряс головой, пожимал плечами. — Это какая-то мистификация. Какое чудо? Голос как голос.
— Некогда мне морочить вам голову, — нетерпеливо настаивал Лецкий. — Нет у меня свободного времени. К тому же я слишком вас уважаю. Не спорю, немногие знают хинди или урду, но это не значит, что можно забыть о своей стране.
— Я знаю хинди. Урду не знаю.
— Тем более, — с жаром воскликнул Лецкий.
Для Жолудева осталась неясной такая реакция, но не хотелось вникать в ее смысл. Он спросил:
— Что общего может быть у меня с какой-либо политической деятельностью?
— Хотя бы ваша способность любить, — проникновенно ответил Лецкий. — Я знаю, вы счастливы, мир к вам добр. Надо подумать и о других.
Эти слова оказали на Жолудева самое горестное воздействие. Будто резинкою стерли с губ даже подобие улыбки.
— Почем вы знаете, что я счастлив? — запальчиво оборвал он Лецкого. — Мне вовсе не хорошо, мне плохо. Муж Веры Сергеевны возвращается. А это значит: всему конец.
И неуверенно проговорил:
— Я рад, что он обретет свободу. Но жизнь моя идет под откос.
Лецкий нахмурился. Их отношения не были близкими и доверительными. Признание Жолудева свидетельствовало — ему не под силу страдать в одиночку. Лецкий сочувственно произнес:
— Я разделяю ваше волнение перед грозящим вам катаклизмом. Устройство мира несовершенно — радость всегда соседствует с болью. Это касается личных судеб и социальных отношений. Но именно эта ошибка неба есть дополнительная гирька в пользу того, что вы обязаны содействовать партии «Глас народа». Работа на благо ваших сограждан займет ваши мысли и вашу душу, не даст вам замкнуться в своей беде и стать ее добровольным заложником. В сущности, я не только не вторгся в самый неподходящий момент — наоборот, я пришел дать вам волю.
— Да вы искуситель, — промолвил Жолудев.
— Я — благодетель, — откликнулся Лецкий. — Поверьте, немного здравого смысла и трезвой оценки происходящего — вот все, что мне требуется от вас. Всевышний в своей неизреченной ошеломительной доброте дал вам божественный инструмент, способный и волновать и излечивать. Но это не только ваш собственный голос. Возможно, что им вещает Некто, вселившийся в вас подобным образом. Не улыбайтесь. Эта улыбка — лишь недостойная вас попытка отречься от своего назначения. Иван Эдуардович, божий дар не может быть личным достоянием. Кто слышит врученный вам орган речи? Вера Сергеевна? Это прекрасно, но даже этой прелестной женщиной еще не исчерпывается весь мир. К тому же освобожденный супруг может лишить вас и этих ушек. Кто остается? Сосед по площадке? Работодатель? Случайный гость? Досадно, но узок круг счастливцев. Стало быть, нужно его расширить. Вам будет восторженно внимать громадное, замершее в ожидании, непостижимое государство. Ему вы откроете горизонты.
— Вы невозможны…
— Но мало того, — продолжил Лецкий. — Сейчас вашу жизнь постигло нелегкое испытание. И я вам предоставляю возможность преодолеть его и избыть. Ведь Некто, который неслышно ведет нас, творит судьбоносную связь поступков. Вы выручаете себя и этим помогаете обществу. Служа ему, служите и себе. Вы сразу становитесь необходимы и через эту необходимость людям и жизни вы вновь воспрянете.
— Бог знает что вы такое несете, — растерянно улыбался Жолудев. — Я даже не знаю программы партии, которую должен представлять.
— Программа самая благородная. Таких программ еще поискать, — решительно заявил Герман Лецкий. — Я мог бы заметить — не без цинизма, — что за программу еще никогда и никому не было стыдно. Стыдно бывает за воплощение, а вам за него не нести ответственности. Но в нашем случае не до ерничества. Партия поднимает свой голос — или свой глас, как вам угодно — за рядового человека. Отнюдь не за маленького, он не мал. Не за простого — он не прост. Но он не из ряда вон выходящий, он честно шагает в ряду с другими. И это ему не мешает иметь свое достоинство, самосознание, иметь свою миссию на земле. Возьмите хотя бы Веру Сергеевну — разве она не воплощает этот высокий и твердый характер? Она ли не заслужила счастья в вашем лице? Но она исторически привыкла мириться с ярмом повседневности, с образом жизни и с обстоятельствами. Ход событий ей кажется неодолимым. Она привыкла ему подчиняться, не может переломить судьбу.
— Как верно, как точно! — воскликнул Жолудев.
Внезапное превращение Веры в своеобразного демиурга сыграло решающую роль. Автоматически он произнес:
— Но вы меня откровенно вербуете…
Однако уже сама эта фраза свидетельствовала о капитуляции.
Лецкий мефистофельски хмыкнул:
— Естественно. Разве я это скрываю? Но вы ничего не потеряете. Наоборот — приобретете. Увидите, партия «Глас народа» умеет быть истинно благодарной тем, кто кует ее победу.
«А в самом деле, — подумал Жолудев, — решительно все за мое согласие. Деятельность, пусть вспомогательная — читать заготовленные тексты, — поможет занять мне ум и душу, возможно, хоть несколько сократит подкрадывающееся ко мне одиночество. К тому же внесу посильную лепту — хоть дикцией — в достойное дело. Разве такие люди, как Вера, не заслужили иметь предстателей?» Он вспомнил, однажды она сказала: «Вот так всегда живу без заступы». Усталое, одинокое сердце! Недолгим же было твое возрождение. «Хоть так я буду твоим заступником», — растроганно сказал себе Жолудев.
