Деятельность, которой он должен был себя посвятить, останется тайной — он обязался не нарушать это важнейшее условие. Никто отныне не вправе знать о том, что это он — глас народа. Такое подполье вначале смутило и даже обескуражило Жолудева.
— Видите ли, — сказал он Лецкому, — я по природе не приспособлен к подобной конспиративной жизни. Мне для нее не хватает собранности. Помнится, в своей ранней юности я избегал запрещенных книг. Не из любви к властям предержащим или отсутствию интереса к состоянию общественной мысли. Все потому же — я не способен к какой бы то ни было потаенности. Вы понимаете меня?
— Я вас отлично понимаю, — заверил Лецкий, — я сам таков. Вполне лоялен, законопослушен, живу заодно с правопорядком. Табу, наложенное на ваше имя, вызвано не экстремистскими целями, а чисто рабочими, технологическими. Если хотите — даже идейными. Глас народа не может принадлежать какому-то одному человеку, как это было б в вождистской партии. Глас народа не имеет фамилии и не имеет имени-отчества. Его невозможно персонифицировать. В этом-то — весь пафос проекта. Как видите, ничего сомнительного. Развеял я ваши опасения?
— Да, вы убедительны. Я ведь сказал: мне никакого шума не нужно, безвестность меня не тяготит. Наоборот, для меня органичней по-прежнему пребывать в неприметности.
— Вот и отлично, — одобрил Лецкий.
Денька через два после этой беседы явилась Валентина Михайловна. Чем чаще случались такие визиты, тем она тщательней к ним готовилась. Теперь она редко упоминала о своей опытности и знании жизни — эти бесспорные достоинства могли обернуться против нее, она это ясно сознавала. Соленые шутки о преимуществах зрелого возраста, второй молодости, уже не слетали с припухших губ. Она не шутя занялась собою, сдружилась с владелицей фитнес-салона и истязала себя по утрам с какой-то самоотверженной истовостью. Все это сильно тревожило Лецкого. Что делать, если дама привяжется? Последствия могут быть непредсказуемы.
Он отдал должное ее виду:
— Вы сногсшибательны, моя радость. А уж какие на вас одежды!
Она засмеялась:
— Напрасный труд. Предпочитаешь меня в натуре.
Они продолжали свою игру. Лецкий со старомодной изысканностью всегда обращался к ней на «вы». Она демократически тыкала.
Когда поединок завершился, она его одарила новостью:
— Мордвинов доволен твоей идеей. Сказал про тебя: «Малый не промах».
Прижалась к нему и шепнула:
— Он прав.
— Это он Гунину сообщил?
— Гунину. Кому же еще? «Малый не промах. Теперь посмотрим, какой он спичрайтер. В этом все дело».
Лецкий небрежно пожал плечами:
— По мне — идея дороже слова.
Он усмехнулся. Чтоб скрыть свою гордость. На самом же деле слова магната доставили ему удовольствие. «Слаб человек», — подумал Лецкий. Впрочем, могущественный Мордвинов был прав — торжествовать еще рано. Теперь ему предстоит оснастить сладкоголосого соседа. От этого, в сущности, и зависит успешный исход всего предприятия.
Не дай бог оплошать и порадовать столь уязвленного Коновязова. Естественно, общая неудача на нем отразится еще тяжелее, но так уж бездарно и пошло устроено наше поганое самолюбие.
На днях он знакомил лидера с Жолудевым, и ощетинившийся Коновязов не мог совладать с бушевавшей ревностью. Пытался заслониться иронией:
— Так вот вы какой! Уже наслышан, что вы и есть Орфей наших дней.
Жолудев кротко прошелестел:
— Это чрезмерно. Я вас уверяю.
— Рад за партию, — сказал Коновязов. — Слава богу, отныне в ее арсенале не только золотое перо, — он отвесил поклон в сторону Лецкого, — к тому же еще золотой голос.
Жолудев простонал:
— Помилуйте. Вы меня окончательно сконфузите.
Но лидер только махнул рукой. Душа его обливалась кровью.
«Что с ним творится?» — спросил себя Лецкий. Было обидно за бедного Жолудева, который всерьез принимал это гаерство, румянился и смущался, как барышня. «Какого рожна он так клокочет?» — думал он, глядя на Коновязова.
Теперь, после слов Валентины Михайловны, нервная взвинченность Коновязова стала ему гораздо понятней.
«Все ясно. Верховное одобрение, которого я был удостоен, его окончательно подкосило». Он почему-то разозлился на грешную Валентину Михайловну.
— Зевс-громовержец не запылился бы, если б сказал о своих впечатлениях не вашему мужу, а мне самому.
Она опрометчиво рассмеялась:
— А ты бы их вызвал к себе обоих.
— Благодарю вас, моя дорогая, — проскрежетал он с кривой ухмылкой.
— Это за что же?
— Хотя бы за то, что вы мне напомнили мое место.
Она рассудительно посоветовала:
— Герочка, не валяй дурака. Какое это имеет значение?
Лецкий сказал:
— Имеет значение.
Она притянула к себе его голову.
— Да брось ты… Губы надул, как Федул. Дать тебе зеркальце? Ты как маленький…
Но Лецкий уже вернул равновесие и сам дивился нежданной вспышке.
«Юноша был самолюбив. И горд, — он мысленно усмехнулся. — Сказался дедушка-разночинец. А ты, моя милая, всполошилась. Ну что же… авось на пользу пойдет».
Вслух сдержанно произнес:
— Все в порядке. Но помните — у меня есть достоинство. И поступаться им я не буду.
— А я-то при чем?
— Подумайте сами. Давно могли бы нас познакомить.
Она прижалась еще плотней. Шепнула:
— Суетиться не надо. Все будет. Нужно иметь терпение.
— Терпеть я умею, — вздохнул он горько. — Терпение — мое главное качество. А также — скромность и безответность.
— Здорово ты себя рекламируешь.
Он рассмеялся и веско заметил:
— Шины «Данлоп» в рекламе не нуждаются. Сами за себя говорят.
В воскресный вечер, в лучшее время, обозначаемое как прайм-тайм, Иван Эдуардович вышел в эфир.
— Волнуетесь? — полюбопытствовал Лецкий.
Жолудев еле заметно кивнул. Его лихорадило с той минуты, когда они с Лецким вышли из дома, и с каждой следующей — все больше. В тот миг, когда он увидел здание, в котором располагалось радио, его охватил сильнейший озноб, горло стянула жестокая сухость. «Да я и звука не произнесу», — думал он, поднимаясь в лифте, который со свистом их нес в поднебесье — где-то на верхнем этаже, почти под самыми облаками, их поджидала заветная студия.
— Мужайтесь, — посоветовал Лецкий.
— Сел голос, — шепнул Иван Эдуардович.
Лецкий сказал:
— Как сел, так и встанет. Иллюзия. Очень вы впечатлительны.
Жолудев про себя изумился и позавидовал этой уверенности. Но необычная обстановка его захватила и отвлекла от мыслей, парализующих волю.
Длинный стремительный коридор с обеих сторон был точно заставлен прямоугольниками дверей. За ними, как догадался Жолудев, творилось эфирное священнодействие, готовились, варились, пеклись и заправлялись различными специями те многочисленные блюда, которые вылетали в пространство. На стенах между дверьми размещались фотопортреты культовых деятелей, которые побывали в студии. Под ними пестрели их автографы. Но еще большее впечатление производили лица сотрудников, шагавших навстречу по коридору. Жолудев лишь глазел и гадал, с кем из них следует сопоставить известные ему имена. Когда одинокими вечерами с каким-то мальчишеским интересом он вслушивался в их голоса, густые, заливистые, бархатистые, размеренные, смешливые, звонкие, задорные, нейтральные, грозные, но неизменно отчетливо внятные, он рисовал себе те черты, которые лучше всего соответствуют тому или иному звучанию. Особенно хотелось увидеть прячущихся за голосами женщин. Едва ли не каждую из них загадка делала обольстительной. Иван Эдуардович часто думал, что этим аудионезнакомкам разумнее хранить свою тайну и прятать себя с головы до пят, как поступают восточные дамы. Нет смысла тягаться с воображением всех тех, кто им внемлет, — это бесплодное и обреченное состязание!
Однако сейчас, когда перед ним явилась ожившая фонотека, он, против воли, все больше втягивался в эту волнующую игру — все раздавал незнакомым лицам давно знакомые имена.
И тут он со страхом и трепетом вспомнил: всего через несколько мгновений он тоже перестанет быть Жолудевым, возникнет человек-невидимка. При этом совсем не такой, как эти! Люди, вещающие в эфире, отнюдь не утрачивают фамилий, а он обязался свою забыть и раствориться в собственном голосе, отдать, подарить некому множеству, которое называют народом, и стать, как предписано, его гласом. Никто на свете не должен знать, что этот глас именуется Жолудевым. Никто. О, Господи! Помоги мне.
Дальнейшее Жолудев помнил смутно. Он, безусловно, существовал отдельно от себя самого, в сомнамбулическом состоянии. Он двигался и говорил как в наитии.
Его ввели в громадную комнату, похожую скорее на зал, заставленную аппаратурой. Потом усадили за длинный стол, напротив него возвышалась дама с гордо посаженной головой, обремененной двумя наушниками, напоминавшая существо из фантастического романа. Иван Эдуардович еле успел подумать о том, что это, быть может, одна из таинственных амазонок, беседующих с ним ежедневно — настал великий час его жизни. Он впился очами в стопку листов, в тот самый исторический текст, которым он должен начать свою миссию — Лецкий занес его накануне. За сутки он мало-помалу привык к этим отчеркнутым периодам, смысл которых при первом чтении его ошарашил и напугал.
