Рядом с нашим домом — яблони с большими яблоками «апорт» и вокруг много разных деревьев. Близко от нашего — другой, тоже деревянный дом. Там живут Алексей Платонович, Варвара Васильевна, их дочка Аня — капризная, толстая, плохо бегает, не умеет залезть ни на какое дерево, а на три года старше меня — и живет ее брат Саня. Он — такой, как я. С ним интересно играть, залезать на высокие деревья и все вокруг разглядывать.
Как только он меня позовет — Аня дуется и не дает, чтобы нам было интересно. Раз она ему сказала, что я хочу играть без него, с ней одной. Саня обиделся и убежал, я даже не успела крикнуть, что это неправда.
Аня сидит на скамейке, радуется, что он убежал.
Ну что мне с нею делать? Она такая тяжелая… Если с ней попробовать Алмаатинку перейти — вода ее не унесет, подтолкнет, как большой камень. А это ничего, это не страшно.
Как только мы вошли в Алмаатинку — на один шаг, самое большое на два, Аня испугалась, заревела. На нее еще только брызнуло водой, не захлестнуло, а она уже повалилась — не к берегу, туда головой, к середине речки, и ее понесло от меня. Я хочу к ней — вода не пускает, не дает доплыть, швыряет меня на камень.
И страшно, что мне не слышно, как Аня ревет, — может, она захлебнулась?.. Я ногой со всей силы оттолкнулась от камня, подплыла, начала ее тащить к берегу. А вода бурлит, Аня шарахается, мешает. Тогда я ее за косу — к себе, плечом под ее плечо, она тяжелая чересчур… «Помогай, кричу, плыви!» Она не помогает, вцепилась, держит меня за голову, закатила глаза, все время визжит и орет, что утонет.
Сама не знаю, как я ее дотащила. Мы вылезли на берег совсем в другом месте, далеко от того, где мы в речку вошли. У меня почему-то сразу потемнело в глазах. Мы полежали на берегу, пока я опять не увидела небо, берег и Аню. Тогда я вдруг стала очень счастливая, что мы не утонули.
Аня сказала, что я должна ее привести домой, иначе ее отругает мама.
По-моему, ее мама никогда ее не ругает. Это меня дома ругают. Еще предупредят: «Сейчас тебе попадет по пятое число». Все хочу спросить папу, почему «по пятое», когда в календаре есть тридцатые числа и семь раз в году есть тридцать первое. Наверно, раньше что-то такое было только по пятым числам. Когда тебе попадает — не до этого. Так я и не спросила.
Аня не отстает, хнычет и повторяет: «Я тебя умоляю».
Всегда она сразу тянет свое «умоляю».
Мы пошли. И когда подходили к их дому, встретили Алексея Платоновича. Мы ему рассказали, что с нами делала Алмаатинка и что чуть было не случилось.
В том месте, где надо испугаться, Алексей Платонович совсем не испугался, а где обрадоваться — ничуть не обрадовался. Только спросил: «Поняли теперь?» — и быстро пошел в свою больницу.
Я удивилась. Что же это? Его дочка могла утонуть, а ему все равно? Зато Варвара Васильевна, как только мы вбежали, бросилась к нам:
«Боже мой, что с вами такое?»
Мы рассказываем, а она осматривает, нет ли у нас ссадин и какой здоровый синяк мне наставил большой камень.
Тогда я сразу подумала: значит, правильно Варвара Васильевна жаловалась моей маме. Я это почти нечаянно услышала. Открываю дверь в нашу столовую мама сидит, Варвара Васильевна лежит на диване с мокрой салфеткой на лбу, укрыта маминым пледом, и все равно мне нравится. Мне захотелось, когда вырасту, быть в точности такой.
Варвара Васильевна меня не видит, она говорит маме:
«Уверяю вас, Алексея Платоновича интересуют тольч ко болезни и операции. Детей он не замечает, да и меня…»
Мама сидит ко мне спиной и тоже не замечает, что я открыла дверь и стою.
Нехорошо подслушивать. Но я ведь не прячусь.
А подслушивают — когда прячутся. Я открыто стою и буду слушать. Заметят и скажут уйти — уйду.
Я стою не шелохнувшись, ни туда, ни сюда. Варвара Васильевна, таким голосом, как будто у нее полное горло слез, говорит:
«Не сомневаюсь, пациентам он нашел бы, чем облегчить…» И она рассказала маме, что, когда пожаловалась Алексею Платоновичу на свои адские головные боли, он знаете что ей ответил? Он ответил, что ничем, увы, не может помочь, может только отрезать голову.
«Значит, нет еще такого средства», — сказала моя мама.
«Для любого больного у него средства находятся и время находится, но для меня — нет».
Мама стала утешать, что не может этого быть, потому что Алексей Платонович ее любит.
«Нет, не меня. Он любит своих больных в больнице».
У-ух, тут я сама убежала. Не хочу, не может быть, чтоб Алексей Платонович Варвару Васильевну перестал любить.
А вот что он детей не замечает — это я теперь убедилась, когда мы чуть не утонули.
Потом было так. Моя мама заболела. Ей совсем плохо, и с каждым днем все хуже. Папа часто посылает меня за Алексеем Платоновичем. Когда он приходит — маме лучше, даже веселеют глаза.
Папа сказал ему об этом, когда они вышли из маминой спальни и остановились в коридоре.
«Это чисто моральный фактор, — отвечает Алексей Платонович. — Ей не лучше, а хуже».
Это я подслушала. Когда про маму — я без всяких всего, прячусь и подслушиваю.
Но, оказывается, Алексей Платонович, если захочет, и меня замечает. Я спряталась за толстой портьерой, а он заметил и начал папе объяснять по-латыни мамину болезнь. Папа не знал, что я за портьерой, ему было не до меня. Он по-русски спросил:
«Но ведь это нельзя оперировать?»
Алексей Платонович ему опять что-то по латыни.
И больше я ничего не поняла.
Маму повезли в больницу. Варвара Васильевна ей посылала с моим папой передачи, а мне, когда я просилась пойти с ним, говорила:
«Не надо, деточка, скоро мама вернется домой».
Я целыми днями была у них, обедала и ужинала. Перед сном заходил папа и забирал меня домой.
Утром мы вместе завтракали. Потом он уходил к своим ученикам в училище, а я опять к Коржиным.
Прошла уже неделя, началась вторая. Тогда папа пришел за мной не такой расстроенный. По дороге он сказал:
«Счастье, что мама заболела при нем. Это — чудотворец. И как жаль, как печально, что он уезжает».
У меня екнуло сердце.
«Насовсем? И они все уедут?»
«По-видимому, да».
Назавтра я пришла к ним. Я на всех смотрела и смотрела. По-моему, Саня еще не знал, что скоро они уезжают, потому что говорил, как мы будем делать лыжню наискосок по склону. А до зимы — далеко. Я ни у него и ни у кого про отъезд не могла спросить. Захочу спросить — сразу вот-вот разревусь, и не спрашиваю.
Пришел из больницы Алексей Платонович, передал мне привет от мамы, сказал, что через четыре дня она будет дома. Не у одной меня, у всех в столовой — совсем другое настроение. Мы сели обедать. Саня немножко толкнул своим стулом мой стул, и мы смеемся.
Варвара Васильевна улыбается и говорит:
«Алеша, обрати внимание, вот твои любимые малосольные огурцы».
Алексей Платонович обрадовался как маленький:
«О-о, это замечательно!»
Он сразу вилкой нажал на кончик огурца, и огурец — прыг к нему в тарелку.
Я удивилась, а кроме меня — никто. Как будто ничего удивительного, что с середины стола летит огурец и попадает в тарелку.
Алексей Платонович уже отрезает верхушку огурца и показывает:
«Понимаете, граждане, — он один говорит „граждане“, все кругом говорят „господа“, потому что это в Петрограде революция была, у нас еще не было. — Вы понимаете, что надо сделать? Надо, ни в коем случае не поранив вот этих верхних рядов мягоньких семечек вылущить из-под них одно и, боже упаси, его не повредить и не повредить кожуры».
Он нацелился вилкой, чтобы один зубец прошел внутрь, остальные снаружи, за кожурой.
Саня спросил:
«Дать скальпель?»
От страха за Саню Варвара Васильевна вскрикнула:
«Откуда у тебя скальпель?»
Алексей Платонович повернулся к Сане:
«Да, откуда он у тебя? Ах ты такой-сякой!»
«Такой-сякой» — это у него считается самое ругательное выражение.
«Ты мне его дал», — ответил Саня.
«Алеша?! — ужаснулась Варвара Васильевна. — Как ты мог?»
Саня добавил:
«Помнишь, ты сказал, что он тебе долго и верно служил, а теперь на отдыхе».
«Вспомнил. Все правильно. Но я тебя, мальчишка, предупредил, что и сейчас с ним шутки плохи, что ты должен хранить его в коробке, не вынимая ни разу».
«Он там и лежит. Принести?»
«Не надо», — сказал Алексей Платонович и одним зубцом вилки вытащил из-под низу целенькое, мягонькое, как кисель, семечко.
Я догадалась: вот оно что. Это он для операций. За обедом — и то для операций.
Через четыре дня привезли маму. Она была слабая, легла… Но все-таки ей лучше, чем до больницы, не больно. Она всему радуется: и что меня видит, и что опять она дома, и что, когда у нее снимали швы, она разглядела, какой у нее на животе тоненький, чистый шов, потому что все прошло без малейшего нагноения.
