Ужаснувшись и не зная толком, что говорить, я некоторое время молчал. Наконец попытался поддержать ее:
— Вполне возможно, что он умер вовсе и не по твоей вине.
— Нет, по моей, я уверена. Только перестав работать медсестрой, я поняла — где надо было остановиться, чтобы не делать больному плохо, а я была женщиной, не знающей границ собственной любви, и убила его, — опустив голову, сказала она. И помолчав немного, она сообщила: — Из больницы я уволилась и теперь работаю в институте красоты, там все-таки одни женщины. — Затем философски заключила: — Была умелой, добросовестной медсестрой и — порочной, а стала здоровой, нормальной женщиной и — убийцей.
Все, как четыре года назад, в день их бракосочетания: стол облагорожен английским бело-голубым фарфоровым сервизом, бокалами богемского стекла с ножками из слоновой кости, серебряными солонками. На столе — те же розы в вазе зеленого стекла; та же скатерть и те же красные с белой вышивкой салфетки. Наконец, под тем же косым лучом солнца, падающим через окно, фарфор, серебро и хрусталь отливают таким же блеском. Но вместе с тем все основательно изменилось. В эту минуту, как ему кажется, он становится скорее предметом воспоминаний, призраком, а не человеком из плоти и крови. Кажется ему так потому, что, по сравнению с тем, что было четыре года назад, между ним и его женой все по-другому. А сейчас, за столом, они вновь тихо и вежливо обсуждают наболевший вопрос: почему она уже больше года отказывает ему в близости? Жена со странной нежностью объясняет: да она его любит; да, она знает, что он ее любит; да, между ними была дивная физиологическая гармония; да, к этой гармонии хорошо бы вернуться; но она, по крайней мере сейчас, ничего подобного больше не чувствует. Почему? Причин нет, но это так, — и все.
Входит кухарка со вторым блюдом — курицей по-мароккански. Это блюдо некоторым образом связано с началом их близости. Рецепт они привезли из Марокко, где проводили свадебное путешествие. Рецепт простой: курицу разрезают на небольшие куски и тушат на медленном огне, добавив, примерно по килограмму лимонов и оливок, чтобы мясо курицы пропиталось их соком. Кухарка предлагает сначала жене, потом ему; каждый берет и, уткнув голову в тарелку, начинает есть, однако разговор не прекращается.
Внезапно случается непредвиденное. Жена издает приглушенный крик, подносит руки к горлу и, зайдясь натужным кашлем, вскакивает, роняя салфетку на пол, сметая рукой тарелку и столовые приборы, затем выбегает из столовой и мчится внутрь квартиры. Он бросается за ней, еще не до конца понимая причины происшедшего.
Она вбегает в спальню и, все еще прижимая руки к горлу, кидается на постель. Непредвиденное — это острая куриная косточка, вонзившаяся ей в горло. Но то, что вскоре произойдет в отделении скорой помощи, нельзя назвать непредвиденным, ибо это он предвидит, пока следует за ней, — в больнице жена умрет, как говорится в подобных случаях, не приходя в сознание.
После смерти жены в их доме, в их бывшем общем доме, он остается один и живет, как обычно: ходит каждый день в архитектурную мастерскую, возвращается домой, чтобы поесть, выходит по вечерам с друзьями и так далее, и тому подобное. Спит один, выходит один, ест один, никто его по утрам, когда он уходит на работу, не провожает, никто его по вечерам, когда он возвращается, не встречает.
Одиночество его угнетает еще и тем, что оно не того рода одиночество, от которого обычно избавляются в компании. Это одиночество — непоправимо; только один человек мог бы спасти от него — жена, а она умерла. Да, он один, и постоянно себя спрашивает — что ему больше подойдет: прогнать прочь мысли об ушедшей жене или примириться с вечным трауром и медленно опускаться в бездонную болотную топь? В конце концов неизбежно одерживает верх второе.
Для него начинается период мрачный и в то же время тревожаще чувственный. Тоска по жене у него выражается рядом ритуальных действий: он любуется платьями, развешанными в шкафу; касается одного за другим предметов ее туалета; или, включив воображение, смотрит на все «ее глазами» и в том числе из окна спальни на уходящую в даль аллею. Последнее ему помогает перейти от фетишистского созерцания к желанию галлюцинаций: прислушиваясь к тишине дома, он надеется различить голос жены — так, словно она разговаривает с кухаркой на кухне; или по вечерам, пока укладывается, тешит себя надеждой увидеть, как она, опершись о подушки, сидит на постели и читает.
Незаметно ожидание «явлений» жены превращается для него в надежду на ее «возвращение». Он надеется, что жена позвонит в дверь; он пойдет открывать, увидит ее перед собой, а она скажет, что забыла ключи. Она вечно все забывала: даты, предметы, события. Или: она звонит из аэропорта с просьбой приехать и забрать ее — у нее не было привычки предупреждать его ни о дне, ни о часе возвращения из путешествий. Или еще того проще: она в гостиной слушает музыку — так было всегда, когда она ждала его возвращения из студии к обеду.
Наконец, идею «возвращения» сменяет идея «обретения». С мрачной надеждой «обрести ее» он принимается ходить по улицам, посещает общественные места и салоны. А вдруг она появится там, перед ним, и будет делать что-нибудь совсем обыденное, как это всегда бывает с теми, кто есть на самом деле и никуда не исчез. Так он жаждет вдруг обнаружить ее рядом с собой — то, например, в вагоне метрополитена, то на Испанской площади, куда приходит за какими-нибудь покупками.
Эта фаза «обретения» длится дольше, чем фаза «возвращения», более того, она кажется бесконечной. Потому что «возвращение» — это только для особых случаев; между тем, «обретенной» можно оказаться в каждый момент и в любом месте. Практически любая молодая женщина между двадцатью и тридцатью годами, высокая блондинка, не очень худая, запросто может обратиться ею, особенно если смотреть сзади и издалека. Так в нем все глубже укоренялось убеждение, что жена — да, умерла, но каким-то образом через перевоплощение, воскрешение, в другом облике, — могла бы явиться вновь. Однажды он посмотрит в лицо встретившейся женщине и воскликнет:
— Ты — Тоня?!
— Да, это я, почему бы мне не быть собою, — ответит она.
— Но ты же — призрак.
— Ничего подобного. Дотронься до меня, погладь. Я — Тоня из крови и плоти.
Естественно, что болезненность этих фантазий от него самого не ускользает. И каждый раз он думает: «Я схожу с ума. Если так будет продолжаться, я ее, конечно, разыщу. Но может настать момент, когда я превращусь в сумасшедшего, который верит только в собственные галлюцинации». Однако страх сойти с ума не мешает ему надеяться разыскать жену. Более того, этот страх добавляет остроты. Конечно, он найдет ее — и именно потому, что это невозможно.
В конце концов, чтобы развеять траурную атмосферу, он решает поменять обстановку и отправиться на Капри. Ноябрь, мертвый сезон; на острове никого; он останется один на один со своими воспоминаниями, со своим горем. Будет прогуливаться, фантазировать, размышлять. В общем, будет отдыхать и стараться восстанавливать растраченную энергию. Потому что его навязчивая идея — это только нервное расстройство, причиной которого является физическая ослабленность.
Итак, он едет на Капри, где, как и предвидел, проводит дни в полном одиночестве: почти все гостиницы и рестораны закрыты; ни одного туриста, только аборигены. Но это его одиночество отличается от римского. В Риме он был одинок в силу обстоятельств, а здесь будет одиноким по собственному выбору.
На острове он ведет упорядоченную жизнь: встает поздно, идет на первую прогулку, обедает в гостинице, вечером прогуливается второй раз, возвращается в комнату почитать, ужинает и затем в полупустом салоне гостиницы смотрит телевизор. По окончании передач отправляется спать.
Это однообразие сопровождается постоянной тоской по жене; правда, его тоска теперь принимает другую форму. Будто смерть сняла с воспоминаний эротический покров, который он ярче всего запомнил во всех подробностях с того еще времени, когда они с женой бывали близки. Эти воспоминания не отличаются от тех, что бывают у юношей и часто заканчиваются онанизмом. Он же ограничивается тем, что мысленно любуется отдающейся женой, без какого-либо собственного физического участия. Кроме того, он начинает бояться впасть в некрофилию: женщины его юности, думая о которых, он онанировал, были живыми; онанизм тогда был всего лишь воображаемым продолжением нормальных физиологических отношений. Но онанировать на умершую? — не приведет ли это его именно к той болезненной нереальности, от которой он хотел убежать, отправившись на Капри?
Чаще всего он вспоминал первый эпизод их счастья, первую вспышку любви. Как-то весенним днем они случайно встретились на городской улице с бутиками. Она искала майку, он — музыкальный диск. Они оба изумились этой случайной встрече и обрадовались ей, а кое-что в этот момент стало для них решающим. Этим кое-чем был острый взгляд, полный желания, который будущая жена бросила в самую глубину его зрачков. Взгляд ее был как стрела, уверенно пущенная в цель и достигшая ее.
