Однако скоро до ешивы дошел слух, что квартирная хозяйка и ее дочери занимаются гомельчанином еще больше, чем прежде. Даже парни, не слишком хорошо разбиравшиеся в мирских делах, сразу догадались о расчете квартирной хозяйки, чтобы вместо Генеха-малоритчанина ее зятем стал Даниэл-гомельчанин. Для нее это была бы еще лучшая партия. Ведь у малоритчанина был порок сердца, и ее дочери приходилось бы все время бояться за его жизнь, а гомельчанин, в сущности, здоровый парень, только из-за операции на слепой кишке к нему прицепилась какая-то занесенная болячка. В последнее время ему день ото дня все лучше и лучше, и жена сможет спокойно прожить с ним свои годы.
Весна растопила снег, в нем появились дырки, он начал оседать. Жидкие серые облака висели низко, из них падали капли, как из белья, висящего на веревке. Между домами ползли молочно-белые и голубоватые клочья тумана, дым медленно вился, поднимаясь из печных труб. Округа сонно приходила в себя после зимы и все еще не могла пробудиться. В ешиве пол был сырым и грязным из-за нанесенного снаружи и растоптанного снега. Застиранное сырое полотенце, висевшее над рукомойником, распространяло кислый запах, как бочка с подгнивающей квашеной капустой. Ноздри щекотал запах потных человеческих тел, как в предбаннике. Внутренняя комната синагоги пахла запыленными старыми книгами. Сероватый дневной свет смешивался с папиросным дымом, и проплывавшие в дыму лица выглядели еще желтее, чем обычно. Накануне начала месяца нисан ешиботники уже собирались домой на Пейсах. Поскольку среди наревских сынов Торы значительную часть составляли выходцы из России, родные дома которых находились по ту сторону границы, накануне праздника им становилось, напротив, тоскливо. Однако они утешали себя надеждой, что, с Божьей помощью, они войдут в хорошую семью, заполучат невесту, которая оценит знания и деликатное обхождение мужа, посвятившего себя изучению Торы. Новость о намечающейся помолвке между гомельчанином и дочерью его квартирной хозяйки вытащила холостых парней из-за их стендеров и собрала для разговора за бимой.
По поводу гомельчанина у них не было вопросов. Кто он такой, чтобы ему не нравилась эта женщина и ее дочери? Он ведь никогда и не мечтал ни о чем большем, чем стать обывателем, каким-нибудь мелким лавочником. Вопрос в девушке. Неужели она не понимает разницы между Генехом-малоритчанином и Даниэлом-гомельчанином? Объяснение же в том, что вопрос не является вопросом, потому что она действительно не понимает разницы, лишь бы был какой ни на есть жених — так решили ешиботники и вернулись к своим томам Геморы с болью в сердце за умершего товарища. Генех-малоритчанин был велик в изучении Торы, и у него была светлая душа, но он не знал меры в своей доброте и недооценивал собственное величие. Он не знал или не помнил, что ни в коем случае нельзя становиться близким человеком семье, в которой твои достоинства достоинствами не считаются.
Во второй раз ешиботники собрались за бимой поприветствовать Ошера-Лемла-краснинца. Он вернулся из новогрудковской начальной ешивы, находившейся где-то на Волыни, куда он увез купишкинца. Ошер-Лемл услышал о несчастье с малоритчанином, еще находясь в том волынском местечке, и теперь товарищи приняли его в Нареве с заново пробудившимся трауром, как скорбящая семья принимает брата, опоздавшего на похороны. Ешиботники вспоминали, как они боялись, как бы этот Шимшонл-купишкинец не наложил на себя, не дай Бог, руки. А то, что опасность грозит такому выдающемуся сыну Торы, как Генех-малоритчанин, им даже в голову не пришло.
— А что делает купишкинец? Все еще грызет сахар? — спрашивали ешиботники.
Доброму и рассудительному Ошеру-Лемлу-краснинцу показалось странным, что сыны Торы могут говорить с такой злобной издевкой о своем товарище, который так перетрудился в своем служении Всевышнему, что впал в депрессию. Но черная борода Ошера-Лемла густо росла у него почти от самых глаз и скромно скрывала и его уста, чтобы он как можно меньше разговаривал. Поэтому он долго раздумывал, а потом ответил, что сейчас Шимшонл-купишкинец пребывает, слава Богу, в ясном сознании.
— Благодарение Владыке мира! А мы-то опасались, как бы он снова не попытался повеситься, — откликнулся один из стоявших кружком у бимы ешиботников, а остальные горько усмехнулись.
«Этот утешит нас![197] Генех-малоритчанин шел своим собственным путем, но он все же учился в моей группе, и он мне утешение за все мои мытарства» — так говорил себе Цемах, глядя на то, какой драгоценный сосуд вырос из Генеха.
А когда с малоритчанином случилось несчастье, Цемах почувствовал, что между смертью его ученика и смертью его первой невесты есть какая-то связь. Он прежде недооценивал их обоих. Видно, он недостаточно скорбел по Двойреле Намет, поэтому ему был сниспослан с Небес еще один траур.
На похоронах Генеха-малоритчанина Цемах не плакал, да и потом ни с кем не разговаривал об этой утрате. Он ходил все еще прямой и подтянутый, как будто его хребет был одеревеневшим стеблем растения, чьи листья к поздней осени уже увяли. Ночью в постели он ощущал, как его руки и ноги иссыхают. Он находился в ясном сознании, его сердце размеренно стучало, но руки и ноги все истощались и утончались, становились все меньше и скрюченнее. Цемах хорошо помнил, что расхаживал целый день, и все же ему казалось, что он уже долгие годы лежит на кровати. Он не способен ходить, потому что его тяжелое тело не может удержаться на таких тонких куриных ногах, а его короткие руки ни до чего не могут дотянуться. Наутро он снова расхаживал по дому, по улице, по синагоге, а ночью опять переживал тот же ужас.
«Ведь я никоим образом не причастен к тому, что Генех-малоритчанин умер, — вздыхал он, крутясь в своей постели и проклиная мусарника в себе, мусарника, изыскивающего в самом себе грехи. — Ах, Генех, Генех, „о, если бы я умер вместо тебя!“»[198]
Он бы сказал ангелу смерти: «Пожалуйста, возьми меня вместо малоритчанина», — настолько опротивела ему жизнь.
Днем в ешиве Генех-малоритчанин тоже являлся ему изо всех уголков: стройный, со светлой улыбкой на побледневшем лице, с немного задранной головой, шляпа сдвинута на затылок, а руки заложены за спину. Он проходил между скамьями, а его лоб излучал отсвет галохического вопроса, над которым он в тот момент размышлял. Он продолжал идти дальше, останавливаясь за бимой, где собирались младшие ученики, чтобы обсудить последний урок главы ешивы… Цемах ощущал, как холодок пробегал вдоль его позвоночника, ощущал ужас во всех своих костях. Вдруг ему пришло в голову спросить себя: почему он никогда не ходил навестить больного гомельчанина, ни прежде, в больнице, ни потом, на квартире? Получается, что он не навещал его из страха, как бы Даниэл-гомельчанин, точно так же, как Мойше Хаят-логойчанин, не показал ему своей ненависти, ведь и гомельчанина он забрал мальчишкой от его родителей в Белоруссии. Но почему малоритчанин и гомельчанин привязались друг к другу? Он обязательно должен поговорить об этом с гомельчанином, как бы тяжело ему ни было пойти туда.
Цемах зашел к больному днем, когда квартирная хозяйка и ее дочери были еще в лавке. Снаружи шумела теплым ветерком и талыми ручьями весна. Но в просторной комнате больного все было чисто, холодно и угловато. Стол был покрыт новой блестящей клеенкой; крашенная светло-голубой краской кровать аккуратно застелена, в головах ее лежала взбитая белая подушечка; из замка темно-коричневого полированного платяного шкафа торчал ключик, а застекленный шкафчик был заставлен вымытой до искрящегося блеска посудой. Все выглядело как в квартире злобного старого холостяка, который ненавидит шум и суматоху, устраиваемые детьми, и терпеть не может есть вместе со всей семьей из одной и той же посуды. Лицо самого квартиранта, как и мебель в комнате, было блестящим и угловатым. У него были низкий лоб, сухие широкие губы, маленький острый подбородок и большие оттопыренные уши. Дома и в хорошую погоду он носил теплую шапку, шлепанцы на меху и мохнатый красный халат. Из широких рукавов торчали его худые, костлявые руки с длинными пальцами с выпирающими суставами и острыми ногтями. После того как в его комнату зашел неожиданный гость, он остался сидеть на краю кровати, опустив глаза, словно сверля ими дырку в полу. Было видно, что он ни на минуту не забывает, что до сих пор серьезно болен и должен хорошенько беречь себя.
— Вы, конечно, удивлены тем, что я до сих пор ни разу не приходил к вам выполнить заповедь о посещении больного, — заговорил Цемах и, не спрашивая разрешения, присел на стул, стоявший по другую сторону стола. — Я не приходил, потому что слышал, что вы не хотите видеть своих товарищей, вот я и подумал, что и меня тоже не захотите увидеть.
— Ешиботники приходили спасать мою душу, когда надо было спасать мое тело, поэтому я и не хотел их видеть, — процедил сквозь зубы Даниэл-гомельчанин, все еще не поднимая глаз на гостя.
