Или пациенты других отделений. Шизофрения, олигофрения, серьезные случаи. Такие, кому нужен профессиональный уход, кто сам не выживет.
Касательно же остальных — моя задача, как медика — лишь убедиться, что в другом месте им будет лучше. Касательно остальных?
— Таких, как вы, — и он впервые уставился прямо мне в лицо, зафиксировал меня цепкими колючими глазами. — Ну что? Будем убеждаться? Что ему нужно?
— Спросить, как и почему — внимательно, пожалуйста — как и почему вы оказались здесь? И доктор поднял к потолку указательный палец. Я промолчал. Это слишком долгая история. Мне не хотелось пересказывать ее снова.
— Хорошо, начнем по порядку, — доктор снова завозился на койке. — Почему вы не умерли? Потому что меня спас…
— Господь всемогущий, конечно же. Старик с бородой. Невидимая высшая сила. Что я говорил вам про иррациональный путь? Это правда. Как иначе? На седьмой космической…
— Подушка безопасности? Не при такой скорости. Лобовое столкновение…
— Кхм! — лысый доктор громко оборвал меня. В его руках хрустнул лист бумаги, и доктор принялся читать, подчеркнуто коверкая мой тон.
— Свистящий визг разорвал пространство… Позади… позади грохнуло железо. Мир тошнотворно завертелся — я не вижу здесь лобового столкновения. Напротив, мне сдается, кто-то в последний миг выжал тормоза, нет? И почему он это сделал? Возразить было нечего. Да. Потому, что хотел жить. Потому, что хотел исправиться. Хотел быть нужным.
— И кто же спас его? Бог? Или… — доктор вытащил предмет, смутно знакомый мне. Кожаный бумажник. Он медленно вращался на обрывке стальной цепочки. Лысый доктор раскрыл его как маленькую книгу и сунул мне под нос. В отделении, где хранят фотографии близких, оказался квадратик зеркала. В нем отражался Макс. Коротко бритая макушка, худое лицо, белый шрам в углу рта — но это был Максим, тот самый Макс, который погиб в салоне «мерседеса», но решил остаться еще ненадолго, чтобы всё исправить. Этим лысый доктор не доказал ничего. То чувство, настигшее Максима в последний миг жизни — оно не принадлежало ему. Не принадлежало мне. Я никогда такого не ощущал, ни прежде, ни потом. Сколько ни пытался, сколько ни погружался на дно — мне так и не удалось вернуться. Не удалось еще раз повидаться с ним. Как его ни зови. Бог. Сила. Присутствие.
— Осмелюсь предположить, что вы искали не там, — инспектора невозможно было увлечь. — И, видно, сначала нужно просветить вас, как работает сознание. Он говорил дотемна. Я спрашивал, и он снова говорил. У меня осталась тысяча вопросов, но в итоге лысый доктор ушел, заявив, что ему когда-то необходимо спать. На сбитом пороге комнаты он в последний раз обернулся.
— Итого — мы выяснили, почему вы остались жить, — и снова ухватил невидимый шар. — Завтра расскажете мне, почему в итоге передумали. Я не передумал.
— Почему в итоге передумали, — упрямо повторил инспектор. — И как вы оказались здесь. Ну, в общем… Он уронил руки, повернулся и вышел, как прежде, не прощаясь. Но в этот раз, впервые за долгое время, мне стало видеться, что…
26 мая 2005 года
Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Макс дернулся и очнулся. Мир, по-прежнему блеклый и неподатливый, как бычий пузырь, упирался ему в лицо. Подушка безопасности. Максим нашарил холодную ручку, рванул ее и толкнул дверь. Машину затопил утренний воздух, и только сейчас Максу стало ясно, что салон переполнен едким химическим дымом, вонью горящего пластика, от которой голова шла кругом и перед глазами вертелись черные лопасти. Максим выскользнул наружу, свалился в предрассветную хвойную сырость, закашлялся и выплюнул свернувшуюся кровь. Он сразу поднялся и медленно заковылял вокруг машины. Правая нога едва слушалась, но Макс не чувствовал ничего. Ни боли, ни сожаления. Багажник оказался снесен полностью. Запасное колесо, домкрат, тяжелая канистра — вещи расплескались по широкой дуге, как темные брызги. Это была спираль. Так я разбил еще один «мерседес». Второй по счету, и опять не совсем мой. Но в этот раз меня искали. Будут искать. Не только студия.
Милиция. Автоинспекция. Тот банк, которому достанется разбитая машина. Нужно было скрыться, не оставляя улик. Я подобрал канистру и поволок ее к «мерсу», стараясь не ступать на правую ногу. Теперь явилась боль, и скорее всего, у меня был перелом, и не только в области голени. Поясница горела. Невозможно было вдохнуть без судорог; я выл и плакал, когда приходилось раз за разом вскидывать канистру и поливать разбитый «мерседес». Черные лакированные бока, и капот, и крышу. Вопреки традиции, машина не взорвалась и не загорелась. И это нужно было исправить. Я распотрошил пачку сигарет и поджег ее. Отскочил подальше, кривясь от чугунной боли, и швырнул горящий комок бумаги в раскрытую дверь. Грязное пламя затопило салон, и угольный дым повалил к небу.
Трещала кожа, тек и морщился пластик, а я стоял рядом. Что-то не давало мне отойти прочь и бросить машину, и я стоял, пытаясь думать, но мою голову полностью занимала боль. Она плавила сознание, прожигала и преображала его во что-то новое, и логично мыслить не удавалось… Только когда лопнула подушка безопасности, я понял, что мои вещи остались внутри. Паспорт и загран. Ноут и зарядник. Обувь и костюмы. Я дернулся к задней двери, но было поздно — лак уже свернулся и полз металлическими проплешинами, а ручка нагрелась докрасна. Дверь с обратной стороны оказалась разбита всмятку. Ее границы измялись и смазались. Там скалилось разбитое стекло, и металл провалился сквозь металл. Когда из бензобака ударил трехметровый факел, я понял, что нужно идти. И ушел, хромая по мягкой хвое, на шоссе и дальше, остро наступая в гравий и окаменелую грязь. Смешно было вспоминать, как я опасался, что умереть окажется больно. Теперь мне стало ясно, что жить больнее во много раз. Сначала меня грызли опасения: вдруг кто-то встретится на пути, навяжет помощь, начнет требовать объяснений, — но этого не случилось. Полдень набирал силу; в сочной траве зудели пчелы, сухо шелестели кузнечики, и ни единого звука больше. Ни признака цивилизации, кроме асфальта, столбов и дорожных вех. Одни чертовы джунгли. Гонимая жарой мошкара кидалась мне в лицо, и пиджак нещадно жарил спину. Мой пиджак. Я выбросил его три часа спустя. Еще через два часа у меня лопнул кед. Один из тех, за полторы тысячи — за полторы штуки президентов. Мимо потянулись неровные серые заборы. Вдали орали петухи. Я повалился на лавку у старого колодца — гнилой дыры в земле, обложенной бревнами. Мне хотелось пить, но колодец был мертв, обрушен, изъеден пометом и плесенью, уже погибшей от нехватки воды. Я вывернул на лавку содержимое карманов. Бумажник и немного мелочи. Есть карточка, нет банкомата.
Зажигалка. Старый мобильник с царапиной на стекле. Чужой истрепанный паспорт. Это было всё, что у меня осталось. Нечего есть. Нечего пить. Нечем заняться, да и незачем.
Всё будет хорошо, — опять начал голос. Но теперь он звучал по-другому, и от его мягкой истеричной настойчивости мне стало не по себе. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Голос не подразумевал жизнь. Совсем наоборот. Он рисовал покой — настоящий, мягкий, уютный и холодный, как долгожданная постель. Он намекал, что стоило попытаться еще раз. Теперь будет легче. Намного легче. «Ведь ты знаешь», — говорил он. «Уже знаешь теперь — никакого страха, никакой боли, одно радостное нетерпение». «И если тебе нужен Бог», — говорил он, — «то нет лучше способа вернуться назад и повстречать его снова, только на этот раз — остаться насовсем». Голос предлагал мне вести себя разумно. Спокойно взвесить обстоятельства. И выбрать. Я встал с трухлявой скамьи, сделал шаг и заглянул в дощатую яму. Колодец, пускай заброшенный, был очень даже глубок. Из него пахло землей и прохладой.
Вз-з. Вз-з.
Мобильник шевельнулся у меня в кармане. Я нашарил его и выдернул наружу, щурясь на тусклый янтарный экран. Одно непрочитанное сообщение. Дышать стало еще труднее. Отойдя в тень, я открыл «Входящие» непослушным пальцем. Реклама. Обычный мусор, рассылаемый оператором.
Ноль процентов. Ноль забот. Ноль копеек минута.
Вернув трубку в карман, я побрел дальше, оставив тень, бросив лавку и старый колодец. Пора было возвращаться назад. Именно поэтому. Знаю, я идиот, но именно благодаря телефону я остался. Временно. До той ночи, когда истек срок у номера, и голос вернулся. И он еще здесь. И, боюсь, он всегда будет рядом.
19 сентября 2005 года
Лысый доктор сказал тогда, что в каждом из нас живет много нас. Ребенок, взрослый, наркоман. Ученый, художник, извращенец. Жестокое напуганное животное. По словам инспектора, «нормальных» людей не бывает. Нормальность определяется лишь тем, какая часть управляет сознанием. Может она поддерживать в теле жизнь, и хочет ли. Оставляет соседям право голоса, или мечтает уничтожить их. И в каждом из нас, по его словам, есть маленькая частица, яркий бриллиант, затерянный в осколках подсознания — та часть нас, которая знает, как нужно. Как должно быть. Которая отчаянно и упрямо жаждет равновесия, справедливости, верности и счастья. Эту частицу, по словам инспектора, в ранней науке называли «сверх-я». А вне науки — «Бог».
