Ничего подобного.
Ну ладно. Эгон все время говорит, что ни в чем не может на меня положиться.
Да, но ты же ведь здесь, заметил он.
Каким-то чудом.
В снятом ими пляжном доме на виду была всего одна принадлежавшая им вещь: вставленная в рамку фотография, сделанная Ритой для обложки «Тrеие».
Знаешь, объяснял ближе к вечеру Эгон, на самом деле я на Хельмута не сержусь.
Ульрих сказал, что понимает.
Я хочу сказать, у меня есть все основания считать, что меня кинули. Но я так не считаю.
Ты рано встаешь? поинтересовалась Гизела. Мы завтракаем в девять.
Отлично.
Тосты, яйца, апельсиновый сок.
Здорово.
Если хочешь, можешь пить кофе в постели.
По пути в его комнату Гизела показала ему и их собственные.
Не ожидал такой роскоши, признался он.
О, на этом настоял Эгон, сказала она.
Ничего подобного, прокричал тот снизу.
Могло ли все быть по-другому?
Да, конечно. Менее современным. Менее вторичным. Менее показным. Менее отчужденным. Менее далеким. Менее правильным. Менее ярким. Менее стерильным.
У Ульриха в комнате белый ковер от стены до стены, белый телефон на белой тумбочке и, в изножье постели, маленький белый телевизор на белой подставке. Необъяснимый едва заметный запах краски. Из выходящего на море широкого окна ему было видно Эгона и женщину в черном купальнике. Что-то сказанное Эгоном вызвало у женщины смех. Еще более ее позабавило, когда он вдруг скорчился на песке. Дверь в спальню Эгона и Гизелы была открыта, и Ульрих, проходя мимо, заглянул в нее и увидел бежавшую по диагонали через стекло в их окне трещину, а в дальнем углу, справа от окна, скорчившуюся Гизелу. Их глаза встретились.
Смутившись, он спросил: Хочешь, я закрою дверь?
Проведем сегодняшний вечер втроем, сказал Эгон. Ты не против? Гизела не в настроении видеть кого бы то ни было. У нее время от времени случаются такие приступы… Он поискал подходящее слово… сомнения.
С ней все в порядке?
Абсолютно.
За обедом напрямую о том, не испытывает ли он к Хельмуту неприязни, спросила его Гизела, а не Эгон.
Неприязнь? Вряд ли.
Вряд ли да или вряд ли нет?
Это нечестный вопрос, сказал Эгон.
Тогда Гизела захотела узнать о связях Хельмута.
Эгон наклонился к ней. Гизела, Ульриху, возможно, не хочется…
Конечно, хочется. Спал он когда-нибудь с Ритой Тропф?
Эгон поправил: Тропф-Ульмверт.
Ну так, ну?
Услышав, что да, она захотела узнать, спал ли он также со школьной учительницей, Анной Хеллер.
В общем, да, сказал Ульрих.
А с женой мэра? Как ее там зовут?
Вин, дорогая, подсказал Эгон.
Да, тоже, сказал Ульрих.
Гизела казалась довольной. А в придачу, говорят, он хороший архитектор. Как по-твоему? с вызовом спросила она Эгона.
Ты же знаешь, что так оно и есть.
Ты никогда не завидовал ему? спросила она Ульриха.
А должен?
По-моему, он увиливает, сказала она.
Насколько по-другому могло все быть?
Без двух дней еще две недели, сказал себе Ульрих. Он планировал немного почитать. Купание после завтрака, при случае долгая прогулка по пляжу. Вместо этого он оставался на террасе, бессмысленно уставившись в пустоту. Он отклонял все предложения, пока Гизела чуть ли не силком не вытащила его на прогулку к одному из разрушенных укреплений на самом краю пляжа, в паре километров от их дома.
Я думал, они все уничтожены, сказал он, неохотно присоединяясь к ней.
Нет, кое-что от них еще осталось.
Если ты настаиваешь…
Тебе нужна новая перспектива, сказала она.
Ты уверена, что это и имеешь в виду?
Насколько по-другому?
Днем Гизела представила его Дитриху Мертцу, гостившему, как и он, на одной из новых вилл. Не встречались ли мы уже, сказал Дитрих. Они самым естественным образом обменялись рукопожатием. С его стороны никакого чувства враждебности. По правде говоря, он чувствовал себя совершенно оцепенелым. Слишком оцепенелым, чтобы сказать что-либо кроме «спасибо», когда Дитрих хвалил его за последнюю книгу. Особенно эта часть в Париже… Превосходно.
Спасибо.
Я не мог оторваться. По-моему, пока это у вас лучшее.
Спасибо.
Как все могло бы быть по-другому?
Во-первых, он мог бы двинуть Дитриха по носу. Заехать ему коленом в пах. Плюнуть в лицо. И уж по меньшей мере, он мог уйти, не пожав руки.
Не он ли был одним из обвинителей на процессе Einzieh? спросил позже Эгон.
Он.
Мне он не нравится, сказал Эгон. Но сказал без убежденности.
Где он остановился?
Неподалеку. У Бэров. Мы, вероятно, его еще увидим. Сегодня мы идем туда на обед.
Насколько по-другому могло все быть, не пойди он туда?
Дитрих в смокинге, раскрепощенный, радушный, поднося ему бокал: Вы возвращаетесь в Вюртенбург?
Да.
Бывали здесь раньше?
На островах? Да.
И на этом?
Нет.
Я тоже здесь впервые. Слегка нагнувшись вперед, понизив голос, чтобы его не услышали, Дитрих, закрепляя близость их отношений, прокомментировал: На мой взгляд, довольно убого. Новые богатеи.
Когда к ним присоединилась фрау Бэр, полная женщина лет под пятьдесят, Дитрих, держа Ульриха за руку, громогласно сообщил: Я уже всем рассказал, до чего мне понравился ваш последний роман. Правда, фрау Бэр?
Вы больше любите писать утром или вечером? спросила та Ульриха неожиданно пронзительным голосом.
Вечером.
Или ночью?
Нет. Вполне мог бы, например, сейчас.
Кажется, сказала она Дитриху, ваш друг надо мной подшучивает.
Писатели непредсказуемы, ответил Дитрих, с торжеством бросая на Ульриха взгляд сообщника.
Он дерьмо, сказал Эгон, когда они втроем вышли от Бэров.
Кто? спросила Гизела.
Этот адвокат, Мертц. Скользкий тип. Ничего, что ты, спросил он Ульриха, дважды за день с ним встречался?
А что такое?
Я просто говорю о человеке, который пытался засадить тебя на двадцать лет за решетку, чопорно проговорил Эгон.
Для этого он и был в их команде. И хорошо делал свое дело.
Иногда ты ставишь меня в тупик, заметил Эгон.
Все, что не подтверждает ожиданий Эгона, ставит его в тупик, откликнулась Гизела.
Вот ты меня в тупик не ставишь, сказал Эгон.
За завтраком Эгон сообщил, что, пока ходил за газетой, видел, как Дитрих едет на машине к пристани. Может быть, он уезжает? спросила Гизела. Вряд ли, сказал Эгон.
Он тебе действительно не нравится, заметил Ульрих. Мне думалось, что его должен не любить я, а оказывается, это ты.
Он слишком старается нравиться.
И я купился, ты это имеешь в виду?
Да. С большой готовностью. Ты и сам стараешься не меньше. Правда, ты пытаешься понравиться абсолютно всем.
Могло ли это быть как-то по-другому?
День за днем без каких-либо событий. Каждый день служил оболочкой по сути приятной и бездумной бездеятельности.
Гизела: Знаешь, на самом деле ты никогда не расслабляешься. Я за тобой наблюдала.
Просторные пляжи. В воде, кое-где по самую грудь, люди. Время от времени мимо трусит прилежный бегун. Эгон играет с обитателями соседнего дома в волейбол. То тут, то там женщины, перед тем как улечься на песок, весьма ловко снимают лифчики. Изредка собака, тяжело дыша и свесив розовый язык, послушно бросается в воду за брошенной палкой или промокшим теннисным мячом.
Навестившая Гизелу фрау Бэр присоединилась к нему на террасе. Я думала, что увижу вас с блокнотом… или книгой. Повернувшись за поддержкой к Гизеле: Разве я не права?
Вам нужно прочесть его последнюю книгу, сказала Гизела.
Вы когда-нибудь выводите в своих книгах реальных людей, спросила фрау Бэр, или все придумываете?
Ульрих посмотрел на нее, невысокую полную женщину в ярко-красном купальнике, и решил, что ее комичные жесты и пронзительный голос призваны сделать ее внешне менее обыкновенной, менее похожей на унылую толстушку, от которой лучше держаться подальше.
И то, и другое, сказал он. Когда пишешь, все потихоньку срастается воедино.
Вы любите своих персонажей? спросила она. Его так и буравили ее маленькие круглые глазки, но он решил, что их пытливость никак не связана с ее вопросами или его ответами.
Нет, сказал он. Я не так их люблю, как, мне кажется, следовало бы.
Почему?
Возможно потому, что они столь привычны.
Вы хотите сказать, что вас может заинтересовать только то, чем вы не вполне владеете?
Беттина, не останетесь ли вы на ланч, вмешалась Гизела. Вас двоих так полезно послушать.
Нет, дорогая. Вы как раз напомнили, что ко мне придут гости. Продолжим нашу беседу как-нибудь в другой раз, добавила она, обращаясь к Ульриху.
Тебе она не нравится, сказала Гизела, после того как Беттина Бэр ушла.
