Прозаик раскладывает выручку на две горки, правая — Фин-Ляляеву, левая — нам.
— Слышишь, Игорек, — влюбилась.
— Шутишь, конечно.
— Может, и шучу. А может, и не совсем шучу.
— В Степана Разина?
— В Семена Разина, — не без суровости поправляет Светик. — И не смейся больше. Я уже привыкла и не слышу в его имени ничего смешного.
— А икона?
— Икона останется при нас.
— Как это «при нас» — замуж, что ли, выходишь?
— Да.
Игорь Петрович присвистывает — ого! Но, в общем, это его мало теперь трогает. Он занят своим, он должен подвести баланс… Все разговоры после.
А Светик рассказывает — она ведь хотела иметь большие деньги не ради больших денег. Она хотела выйти замуж за скромного инженера. Или за скромного научного работника. Построить кооператив и купить мебель. И может быть, купить машину. Родить двоих детей — мальчика и девочку. Устроиться на какую-нибудь непыльную работенку и жить себе поживать, такая мечта.
— Игорь, ну оцени мечту — красиво я придумала?
— Ты мне мешаешь. Сто девяносто шесть минус тридцать восемь…
— Игорь… Оцени. Ты же художник.
— Я Жорик.
А Светик продолжает: так долго не везло, зато теперь какая двойная удача. Божья Матерь их общая. Так уж оно совпало — икона и будущий муж в едином месте.
— Смотри только не заскучай с ним. Судя по твоим рассказам, он стопроцентный девственник.
— Пусть. Что тут плохого? Игорек, это так быстро проходит. Я счастливая, — повторяет Светик. — Нет, я все-таки счастливая. Я под звездой родилась…
Она ходит по комнате. Она не может спать.
— Игорь. Ну идем прогуляемся.
— А?
— Идем. Не могу я сейчас спать — со мной что-то происходит.
Игорь Петрович не сразу, но соглашается:
— Ладно… Проветримся.
Светик долго ведет его улицами. Потом переулками. Они выходят к дому, где живет малокровный инженер, — его окна горят.
— Вот эти окна — видишь?
— Вижу.
— Тоже не спит. Волнуется мой милый, ах как он волнуется!
Теперь они возвращаются.
— Игорь. Луна какая. Ты только глянь.
Игорь Петрович задирает голову, смотрит — луна как луна.
* * *
— …Луна как луна. Ничего особенного, — говорит ворчливо Фин-Ляляев. — Твой ход!
Они устроили поминки в баре гостиницы, чтоб за снедью далеко не ходить. Сидят, как всегда, втроем — немножко пьют, немножко играют в карты. Платит пожарник Волконский. Уже день, как бабушка лежит в сырой земле, и помянуть ее, бабушку, для всякого человека, и уж тем более для Волконского, дело чести.
В баре почти пусто. Два-три иностранца… Хорошо!.. Звучит негромкая музыка.
Волконский у стойки бара.
— Друзья мои, луна необыкновенная, — рассказывает он своим. — Вчера луна была точно такая же. Бабушка лежала во гробе, и лунный свет делал ее совершенно живой. Она лежала как ангел.
— Н-да. Сколько же она прожила? — в миллионный раз спрашивает Фин-Ляляев.
— Сто восемь.
Бармен Гена ловко открывает шампанское — любимый напиток бабушки, — и все трое чинно и неторопливо пьют. Волконский продолжает:
— Лунные полосы лежали косо и таинственно. А на бабушке был костюмчик — прелесть!
— Знаю, — кивает Фин-Ляляев — Я сам тебе его и сосватал.
— Она лежала как ангел!
— Жаль, эти костюмчики нельзя носить живым. Костюмчики, между нами говоря, тьфу! — они на третий день испаряются. Тают, вот и все.
— Как это тают?
— А как снег тает.
— Ты… ты хочешь сказать, что моя бабушка лежит там в гробу голая?.. Под землей?.. Сейчас лежит голая?
— Еще нет. Но вообще-то, конечно, будет нагишом. Со временем, — философски замечает Фин-Ляляев.
Фужер с вином отлетел в сторону. Седой пожарник закрыл лицо руками. Он плачет.
— Перестань, — говорит ему бармен Гена. И треплет плачущего Волконского по плечу: — Перестань. Голая или не голая, какая, в конце концов, под землей разница.
— Налей ему, — говорит Фин-Ляляев.
— Водки?
— Не кислятины же этой. Что, ей-богу, за поминки!
* * *
— Дожди кончились. Наконец-то! — Светик целует инженера. Потом лицо ее серьезнеет. — Я ведь, милый, здесь не прописана. Я с Урала. Но мы поженимся, и я пропишусь у тебя.
— Конечно!
— Зато у меня есть деньги. Мы тут же построим на них кооператив.
— Ты хочешь двухкомнатную?
— Ну вот еще. Четыре комнаты, никак не меньше. У меня много денег, милый. Мне родители оставили.
— Да ты богатая невеста! — Инженер смеется.
— Конечно, милый. — Светик тоже смеется.
Инженер смотрит на нее и млеет. Он не думает ни о деньгах, ни о квартире, ни о чем другом — он думает о Светике.
— Когда же ты у меня останешься?
— Останусь, милый. Останусь, на всю ночь. Не торопи, милый. Мне так приятно быть влюбленной. Кстати, — говорит Светик. — У меня есть покупатель на икону.
— На эту?
— Я считаю, что надо ее продать, — ты сколько за нее заплатил?
— Не помню, кажется, пятьдесят рублей.
— Он даст рублей семьдесят. Но дело, милый, не в деньгах — этот человек поможет нам с кооперативом. Он собиратель икон. Его надо ублажить — и кооператив будет мигом.
Инженер согласен: конечно, продай ему икону, а хочешь — подари. Надо — значит надо. Кооператив — дело важное. Но в голосе инженера неожиданно для него самого проскальзывает некая неуверенность.
— Иногда мне кажется, — говорит он, — что эта старая икона принесла мне счастье.
— Неужели?
— Мне кажется, если б не икона, я бы тебя не встретил.
— Какая глубокая мысль, милый! — смеется Светик.
* * *
Игорь Петрович окунает кисточку в черную краску и осторожными ласкающими движениями закрашивает и затирает трещинки на левом сапоге… Сапожки модные, блеск, а не сапожки, но с малым дефектом.
— Игорь. — Светик стоит возле. В ее руках большой бумажный пакет. — Одевайся. Вот она.
— Сейчас.
— Игорь!.. Ты же сам сказал, что песенник после нашего разговора считает часы и нервничает, — одевайся!
Игорь Петрович моет руки. Одевается.
— Дай хоть глянуть, — говорит он. — Столько за ней гонялись.
— Не хочу разворачивать.
— Это две минуты.
Светик вынимает икону из пакета, высвобождает из легкой черной ткани, в которую та завернута. Они смотрят. Божья Матерь прекрасна. И отдаленно, пожалуй, похожа на Светика. Игорь Петрович отмечает это — и оба смеются.
Светик переводит взгляд на лик младенца.
— Господи, помоги.
Поэт-песенник уплатить двадцать тысяч отказывается. Но пятнадцать тысяч после упорной торговли и после угрозы немедленно продать другому покупателю все же дает.
Игорь Петрович (в нем заговорил Жорик) возмущается:
— Как это пятнадцать? Слово свое надо держать!
— Я, вероятно, был в азарте, неужели я давал старику двадцать — я даже не помню…
— Зато старик помнит!
— Послушайте — пятнадцать тысяч совсем не малые деньги!
Светик их разнимает. Она согласна. Она (в ней заговорил порядочный человек, которым она вот-вот собирается быть) ставит точку:
— Пусть пятнадцать. Мне хватит.
Они — все трое — идут в сберкассу. Это близко. Икону несут с собой. Поэт-песенник получает в окошке пятнадцать тысяч наличными — он специально звонил им загодя, просил выдать единовременно. Игорь Петрович передает ему Божью Матерь. Поэт-песенник разворачивает и еще раз проверяет — та ли? Икона та. Светик забирает деньги. Все это происходит тут же, в помещении сберкассы, где всякие там бытовые случайности исключены.
Поэт-песенник идет домой.
Светик с деньгами направляется в другую сберкассу — в сберкассу своего района, чтобы не ездить в будущем через весь город.
— Ты тоже можешь идти домой. К жене, — говорит прозаику Светик.
— Ну не сию же минуту.
— А почему не сию — конец фильма.
Игорь Петрович объясняет, почему он не спешит:
— Во-первых, я должен реализовать товар и рассчитаться с Ляляевым. Во-вторых, я должен из какого-нибудь вдребезги разбитого автомата (с плохой слышимостью) позвонить жене и сказать, что я выезжаю…
Светик смеется:
— Глупости. Приехал домой — вот и все. Здравствуйте. Я очень по вас соскучился…
— Я не люблю с корабля на бал. Я люблю постепенность.
— Как хочешь.
Они в метро. Они едут по той же линии… двери закрываются. Следующая станция «Таганская»… Вагон полупуст. Вагон покачивается. Они прощаются. Вот так же они и встретились на этой кольцевой линии — в полупустом вагоне метро.
— А ты — едешь к своему малокровному?
— И останусь там ночевать.
— Медовая ночь?
— Знаешь — даже робею. Коленки трясутся. Честное слово…
— Представляю, как они трясутся у него. Вы расписались?
