— Представляю, как они трясутся у него. Вы расписались?
— Подали заявление.
— Поздравляю.
— Спасибо, Игорь. Я действительно теперь счастливая. И ведь я, согласись, сделала счастье своими руками.
— Что да, то да.
До позднего вечера Игорь Петрович толчется возле комиссионки, пытаясь реализовать последний товар. Уже и магазин закрыт, уже темнеет. Игорь Петрович вступает в разговор с удачливым Шапокляком.
— Закрываю дело. Могу уступить остатки товара.
— Недорого?
— Недорого.
— Уезжаешь, что ли?
— Вроде да… Завязал.
Подходит еще один спекулянт:
— Жорик, тебя там какой-то старикан ищет. Твой клиент. Длинный и худющий…
— Кто?
— Вон тот.
Длинный и худющий старикан (это пожарник Волконский) уже и сам видит Игоря Петровича. И налетает на него:
— У меня к вам серьезный разговор, молодой человек.
— Всегда готов.
— Отойдемте подальше.
Пожарник Волконский в бешенстве, у него прыгают губы. Он проклинает тот час, когда купил злосчастный костюмчик, — он не спал всю ночь!.. И весь сегодняшний день тоже не находил себе места.
— …Голенькая? Стало быть, моя бабушка лежит там голенькая?!
Игорь Петрович пожимает плечами — все мы там будем рано или поздно голенькие. И безгрешные.
— Ей ведь все равно.
— Зато мне не все равно!
— Допустим. Но чего вы хотите теперь от меня?
— Прежде всего гони назад деньги, спекулянтская морда!
— Гони костюмчик, — спокойно отвечает Жорик.
— Что ж, поехали.
— Куда?
— Куда, куда — на кладбище. Я переодену ее. Вот он — у меня с собой другой костюмчик. Настоящий. Шерстяной! А не твое похоронное дерьмо.
— Езжайте сами и переоденьте — ничего против не имею.
— А если он… м-м… испарился?
— Нет. Он испаряется не на третий день. Он еще неделю будет как новенький. Я еще успею его продать.
— Поехали!
— Езжайте…
— Э, нет. Одному мне не справиться. — Выясняется, что бабушка пожарника похоронена на неблизком загородном кладбище. А сторож там пьяница непробудный (он и на похоронах, поверите ли, был в стельку) — и, конечно, придется откапывать тоже без его помощи. Это бы еще ладно, но как в одиночку вынуть гроб из могилы — неужели же покойницу переодевать прямо в яме? Кощунство, в гроб попадут комья земли, листья и всяческая дрянь…
— Так бы сразу и сказали, дедуля, — нужна, мол, помощь. Помогите, мол, пожалуйста. Бестолковая у вас речь. — Игорь Петрович закуривает.
А пожарник взрывается вновь — спекулянт вонючий! Ты еще будешь указывать мне на мою речь, ты разговариваешь с Волконским, хам, и можешь не сомневаться, что русский у Волконского безупречен. Как и французский, кстати.
— …У меня мхатовцы учатся речи, — кипит и бурлит Волконский. — Специально ко мне приезжают по средам.
— Будете ругаться — не поеду.
Пожарник сдерживает ярость. Он кричит и машет длинными костлявыми руками:
— Такси-и-и!
Они садятся в машину. Пожарник и в машине жестикулирует, нервничает и дергается на сиденье туда-сюда: «Лучшая кровь мира! Волконские! Из русских русская кровь — и будет лежать в гробу голая, как после набега мародеров!» Он горячится, он бормочет что-то несвязное, старый уже человек.
Или вдруг, всхлипывая, плачет: «Голубка моя. Родненькая. Ангел мой, бабуленька…»
Игорь Петрович его успокаивает:
— Ну полно, полно. Все умрем.
— Молчи, хам. И отодвинься от меня.
Они прибыли. Уже темно. Самое время для посещения кладбища. Спотыкаясь об оградки, они находят пьянчужку сторожа — Волконский минут пять трет ему большие теплые уши, и наконец тот начинает более-менее различимо бормотать: «Что? А?.. Конечно, откопаем. Конечно, помогу…» Волконский обеспокоенно спрашивает:
— Да ты хоть установил оградку?
— Не успел.
— А деньги взять успел, пьяная ты морда.
Сторож говорит:
— Тсс. — И после долгой ночной паузы несколько неожиданным, приятным баритоном поет: — Хо-роша-а-а страна Болга-а-ария…
Все трое идут с лопатами. Темно. «Хотя бы керосиновый фонарь поставили», — возмущается Волконский. Они находят нужное место. Оградки, разумеется, нет. Но дерн уложен. И травка вокруг уже ожила, растет.
«Начали!..» — Волконский и Игорь Петрович роют землю бок о бок. Сторож стоит сбоку и, как дитя, играет фонариком: зажжет — погасит — зажжет — погасит.
Гроб обнажился. Они стоят по грудь в могиле. Вынимают и бережно ставят гроб на траву.
— Голубка моя, — повторяет Волконский. Они снимают крышку. В темноте на них накатывает волна тяжелого смертного духа.
* * *
Светик постелила. Темно… Светик слышит, как частит сердце. Она сбрасывает с себя все — нагая, она медленно идет к любимому. Шаг. И еще шаг. Она стройная, и она молодая. А такую грудь он видел только на обложках чужих журналов. «Неужели это мне?» Малокровный инженер немеет.
Смуглое, прекрасное, женственное тело медленно приближается к нему в темноте, и он точно знает, что ни он и никакой другой мужчина в мире не заслуживают этого подарка.
— Милый, — говорит Светик. — Это я…
* * *
— Это не она, — говорит Волконский. — Моя бабушка не может так смердеть.
Сторож отвечает:
— Ну-ну. Много на себя берете.
И качается из стороны в сторону. Пьяный луч фонарика ходит туда-сюда. И, покачавшись, в конце концов освещает место, где должны быть ноги покойницы, — там совершенно явственно виднеются громадные сапоги.
— И верно, — соглашается сторож. — На этом сапоги. А на том, который ваш, помнится, были ботинки.
— Я тебя сейчас убью, — вскрикивает Волконский, — у меня бабушка, женщина.
— Разве?.. Тогда мне непонятно.
Игорь Петрович спрашивает:
— Что будем делать?
Волконский в гневе:
— Как — что?.. Искать. Искать. Искать… Где наше место? — набрасывается он на сторожа.
Тот широко разводит руками и отвечает, что где-то здесь.
Теперь они роют рядом. Обнажается еще один гроб. Взялись за края и вынули. Волконский жестко приказывает — свети на середину, да свети же фонариком, черт тебя дери! — на правом боку гроба (он вспомнил) должны быть два затека от стеариновой свечки. Слегка отрезвевший сторож возмущен:
— Наделали дел. А я вот теперь никого не знаю…
— Сам виноват, — ворчит Игорь Петрович. — Почему оградки не поставил вовремя?
— А не успел.
— Завтра родные заявятся — набьют тебе морду.
— Набьют, — соглашается сторож.
Темно. Игорь Петрович присаживается, он устал. Закуривает. Сторож играет фонариком: зажжет — погасит… Кругом земля. Торчат лопаты. Сторож сокрушается: копали, копали… Волконский из темноты вновь взволнованно зовет: дай-ка сюда свет! Он смахивает землю с гроба, разглядывает знакомые стеариновые пятна: он! он!.. открывайте!.. На этот раз ошибки не будет.
Крышку снимают. Бабушка лежит и чуть белеет лицом. Она слабо шевелит рукой. Потом приподнимает голову. Потом садится. Сторож роняет фонарик. И в совершенном мраке бабушка четко произносит:
— Александр, я озябла.
Волконский бросается к ней. Ощупью находит ее руки и целует их:
— Голубка моя. Радость моя… Проснулась!
— Отойди же, Александр, — говорит старуха. — Ты весь в земле. Ты нечист. Я встану сама…
— Проснулась!.. Какое счастье, что я сюда приехал… Бабушка! Радость моя! Летаргический сон у вас уже был трижды?
— В третий раз… Нет, в четвертый, милый!
Сторож извлек из фуфайки полбутылки и приложился. Ему не по себе.
Заслышав животворное бульканье, Волконский сурово говорит, что бабушке после летаргического сна глоток спиртного куда нужнее, чем прочим…
Без лишних слов пожарник изымает бутылку у сторожа и передает бабушке. Старая княгиня глотнула раз. Потом еще раз:
— Какая дрянь. У тебя нет ничего другого, мой милый?
Она сидит на крышке собственного гроба.
— Нет, моя голубка, ничего нет.
— Мы на загородном?.. Или нашем, фамильном?
— На загородном.
— Что ж, здесь воздух почище. И какие звезды… Внучек. Зачем ты суешь мне эти тряпки?
— Это не тряпки. Это костюм. Шерстяной. Вам надо переодеться, бабушка.
— Ты прав, мой милый, поганая синтетика совершенно не греет. Однако полагаю, что до дома я как-нибудь выдержу…
Игорь Петрович и сторож в себя еще не пришли.
— Где машина, внучек?
— Там.
Старуха медленно и прямо (какая спина!) идет к кладбищенским казенным воротам, выходит за — и садится в такси. Таксист просыпается и заводит мотор. Ему заплачено за всю ночь вперед. Старуха садится на заднее сиденье и брезгливо оглядывается через плечо на оставшихся:
— Ну и общество вокруг тебя, мой милый.
