“Стихия Апдайка — короткая, но не лаконичная, страстная, но меланхолическая любовная история. Если угодно, это — по-протестантски суховатая версия Бунина. России достался другой Апдайк, которого мы любим больше настоящего. Когда в 1965-м на нас обрушился „Кентавр”, он мгновенно стал культовым романом, книгой-паролем, позволяющей попасть в заветный клуб понимающих — на кухни тех интеллигентных домов, где рождалось общественное мнение шестидесятых. К тому же книга вышла в блестящем переводе гениального (по-моему, такие бывали только в Советском Союзе) Виктора Хинкиса. Потрясение, которое мы испытали, во многом объяснялось недоразумением. В этом романе греческое сказание о кентавре Хироне накладывается и сливается с мучениями провинциального школьного учителя (таким был отец самого Апдайка). Конечно, автор тут следовал за „Улиссом”. Ведь именно Джойс, как говорил о нем Т. С. Элиот, сделал „современный мир возможным для искусства”, заменив „повествовательный метод мифологическим”. В те времена, однако, „Улисс” нам был абсолютно недоступен (хотя, что выяснилось лишь много лет спустя, над переводом этой великой книги в те годы уже работал все тот же Хинкис). Так или иначе, не зная Джойса, мы полюбили Апдайка за обоих. <...> Поэтому, когда состоялось настоящее, а не выборочное, знакомство с Апдайком, включившее всех его „Кроликов”, оно уже не смогло ни изменить, ни добавить к сложившемуся образу. Вместо лирического реалиста, меланхолически и тонко описавшего американскую провинцию, в русском сознании остался дерзкий авангардист, превративший быт — в миф, отца — в кентавра, литературу — в свободу”.
Жанна Голенко. “Молодежное сознание” for ever . — “Нева”, Санкт-Петербург, 2009, № 1 <http://magazines.russ.ru/neva>.
“Немалая часть (часть типичная, но, как правило, остающаяся без исследовательского внимания) нашей новейшей поэзии двадцатилетних-тридцатилетних есть типичная „подростковая” поэзия. Так получается. Лирический герой этой поэзии — типичный „подросток в идеале”. Не так? Так дайте другие стихи. Получается, невзирая на все революции, перестройки, хаосы, модерны, постмодерны, плюрализмы, ацентричности
и т. д., подросток, вернее, его сознание, вернее, социально-психологическое определение его сознания — const ”.
“Ошибкой было бы полагать, что подросток есть вечно щенячья радость”.
Александр Гордон. У нас не двоевластие, а безвластие. Беседу вел Дмитрий Быков. — “Собеседник”, 2009, № 1 <http://sobesednik.ru>.
“Я чувствую себя буревестником. Пусть сильнее грянет буря! Ощущение тугого воздуха под крыльями. <...> Кризисное время чем еще прекрасно? В это время я бессилен как аналитик. Тут не только мой ум, а лучшие умы человечества не справляются. И в результате пробуждается интуиция, а интуиция-то как раз и подсказывает мне, насколько все серьезно. Это похоже на мировую революцию во всемирном масштабе”.
“<...> весь мир в итоге поделится на три уровня. Население так называемого третьего уровня — кормить и развлекать, чтобы не раздражалось и не размножалось. Они лишены права на труд и пребывают в первобытном коммунизме. Средний класс, возомнивший себя хозяином жизни, низводится на роль пролетариата, значительно проседает в деньгах и перестает самонадеянно думать, будто от него что-либо зависит. <...> Остается примерно двадцать процентов населения — элита, которая реально управляет миром, играя в свои игры. Там вам и рынок, и модернизация, и права человека. Это давно должно было произойти, и я согласен с этой схемой — с той только разницей, что не верю, будто этот процесс кем-то организован. Он, думаю я, — результат самоорганизации человечества. Но среднему классу действительно пора знать свое место. Они не миноритарии, не совладельцы, не соправители — они пролетарии”.
“<...> либерализм обречен, демократия в глубочайшем системном кризисе, и крах демократического мифа в мировом масштабе — вопрос нескольких десятилетий.
А во-вторых… что ж, если все опять обойдется, это будет моим глубоким личным кризисом”.
“Народ сегодня — темная, никем не исследуемая, загадочная субстанция, никак себя не соотносящая с Кремлем и никак к нему не относящаяся. Есть где-то какой-то Кремль, и ладно, лишь бы не мешал… В случае серьезного внешнего конфликта за него никто не будет жертвовать собой. <...> Население России — давно уже отдельная субстанция. Оно уползло. На Севере, в Сибири это особенно видно”.
Нина Горланова. Повесть Журнала Живаго. — “Урал”, Екатеринбург, 2009, № 1 <http://magazines.russ.ru/ural>.
Эмоциональные дневниковые записи о тяжелой жизни пермской писательницы. Здесь же — “О Цветаевой” (интервью с Линой Кертман, взятое Ниной Горлановой 13 января 2008 года).
Марина Давыдова. Кто кричит “позор!”? Отпор по партийному принципу. — “Стенгазета”, 2009, 15 января <http://www.stengazeta.net>.
“<...> если в случае с Елизаровым и его романом „Библиотекарь” закономерным гневом воспылали в основном гуманисты, либералы и литературные традиционалисты, не утратившие веру в учительскую роль изящной словесности, то в случае с Беляевым-Гинтовтом, изображающим сусальных русских красавиц, стоящих на страже отечества, случилась странная история. Критика лауреата и выдавшего ему премию жюри раздалась из уст теоретиков и практиков современного искусства, прежде вещавших urbi et orbi, что творцу в его экспериментах все позволено, потому что не только Бога нет, но вообще ничего святого нет, есть лишь визуальные клише и семиотические знаки, а художник — престидижитатор, с большим или меньшим успехом ими жонглирующий”.
“Громче всех кричавший „позор!” Анатолий Осмоловский (широкой публике он известен как автор громкой акции на Красной площади, где члены его творческой группы выложили своими телами популярное слово из трех букв) в одном интервью прямо заявил, что в современном искусстве есть только одно табу — такие, как у Беляева-Гинтовта, „протофашистские взгляды”. <...> Если идеологических табу для художника нет вовсе, это еще как-то можно понять. Но если они есть (то есть если существуют „правильные” и „неправильные” взгляды), не очень понятно, почему их определяет Осмоловский и примыкающая к нему группа товарищей, а, например, не сам Беляев-Гинтовт”.
“Так уж сложилось, что в современном арт-мире левый радикализм (включая троцкизм, большевизм и т. д.) считается вполне приемлемым и, более того, разделяется большинством представителей этого мира. В то время как правая идея подвергается решительному осуждению. И Беляеву-Гинтовту давали отпор по такому вот партийному принципу: что позволено левым (хоть иконы топором рубить, как Авдей Тер-Оганян, хоть грозить с плакатов буржуазии физическим уничтожением, как Дмитрий Гутов), то не позволено правым. Между тем в сугубо политическом смысле оба радикализма, как говаривал тов. Сталин, хуже”.
Первая публикация статьи: “Известия”, 2009, 12 января <http://www.izvestia.ru> .
Доктор Живаго — агент ЦРУ? В январе будут рассекречены архивы Нобелевского комитета, касающиеся премии Бориса Пастернака. Беседу вела Ольга Тимофеева. — “Новая газета”, 2009, № 1, 12 января.
Говорит Иван Толстой, автор книги “Отмытый роман Пастернака: „Доктор Живаго” между КГБ и ЦРУ”: “Мы давно уже знаем, что рукопись романа Пастернак послал на Запад сознательно, будто узник, отчаянно выбрасывающий из крепости заветную записку с мольбой о спасении. И послал не одну рукопись, а целых пять. И следил за судьбой романа очень пристально. Писал бесчисленные письма, не только разъясняя замысел и идеи своего романа, но пытаясь организовать издательский процесс: сводил и мирил людей, предлагал решения для зашедших в тупик вопросов, разрабатывал тактику конспирации для в глаза им не виданного Фельтринелли, назначал денежные премии своим зарубежным помощникам и переводчикам, договаривался о контрабандном привозе гонораров. И делал все это, не выезжая из Переделкина, в глухие годы железного занавеса и постоянной слежки. Борис Леонидович сам вбросил себя в политику, и дело это не было для него таким уж чуждым. По мнению проницательного Варлама Шаламова, это соответствовало натуре писателя: „Б. Л. далеко не вне политики. Он — в центре ее. Он постоянно определяет ‘пеленги‘ и свое положение в пространстве и времени”. Вот такого Пастернака я и взялся показать в книге: не наивного чудака, а человека с великолепным чувством стратегии, насмерть (в буквальном смысле) стоящего за свою книгу, за право на поступок, презирающего своих гонителей и верящего в дружеские чувства и возможности своих западных доброжелателей”.
