Мой отец (Фридрих Шиллер) имел обыкновение рассказывать эту историю всякий раз, когда ограниченные люди выражали сомнение в том, что в душе у собаки могут рождаться мысли, да и вообще пытались отрицать существование души у животных. Подобные рассуждения он всегда заключал этой историей из своего детства — примером жертвенной дружбы их замечательного пинчера».
Поразительно теплое отношение моряков к корабельным животным. Его разделяют все, от адмирала до последнего матроса, а кто сам не испытывает нежности к зверушкам на борту, свойственной большинству моряков, тот, по крайней мере, уважает предмет любви остальных. Корабельные животные бывают разных родов, но более всего распространена кошка.
Одним из самых больших кошатников среди моряков был лорд Нельсон. С того дня, как он впервые стал командовать кораблем, он держал на борту, кроме общей корабельной кошки, еще одну — лично для себя. У него в доме, где, впрочем, подолгу он никогда не жил, потому что почти все время находился в море, было полным-полно кошек, к великой досаде его жены.
Когда Нельсон поджидал возле Булони французский флот, — в то время он был уже знаменитым английским адмиралом, — сильная буря выбросила его корабль на скалу; случилось это ночью, и команде неоткуда было ждать помощи. Под утро помощь наконец приспела, в самую последнюю минуту: треснувшее судно начало сползать со скалы и тонуть. Нельсон последним покидал тонущий корабль и собирался уже сесть в спасательную шлюпку, когда узнал, что кошка осталась на борту. Он немедля вернулся и в поисках кошки обошел всю палубу, хотя корабль в любую минуту мог развалиться. Кошки он нигде не нашел, а потому заглянул еще в одну из оставшихся лодок, где и обретался зверек. Нельсон взял дрожащего зверька под мышку и только теперь покинул корабль, который вскоре затонул.
Незадолго до последнего своего выхода в море Нельсон развелся с женой; в иске о расторжении брака она будто бы приводила в качестве одной из причин, затрудняющих совместную жизнь с лордом Нельсоном, «его безрассудную любовь к кошкам», и судья принял этот пункт к сведению.
Но можно предположить, что слово «кошка» было употреблено здесь лишь иносказательно, а подразумевалась на самом деле леди Гамильтон, вдова британского посла в Неаполе, с которой Нельсон поддерживал отношения, вызывавшие злобу не только в Англии. А леди Гамильтон за свою дипломатическую гибкость давно уже была прозвана «Нельсоновой кошечкой».
Эрнст Теодор Амадей Гофман признавался друзьям, что без своих домашних животных никогда бы не смог написать ни «Известия о новейших похождениях собаки Берганца», ни тем более «Житейских воззрений кота Мурра вкупе с фрагментами биографии капельмейстера Иоганнеса Крейслера». Это не книги о животных, ни одна, ни другая, но то, как ведут себя животные у Гофмана, показывает, что он их пристально наблюдал и был их большим другом.
У Гофмана были литературные образцы, так же, как были и подражатели. В своих книгах он указывал на эти образцы: «Собака Берганца» — детище великого Сервантеса, да и сам Берганца — собака некоего испанца; кот Мурр — это Тиков «Кот в сапогах» без сапог. Но пес Берганца нашел себе товарища, развязавшего ему язык, в собаке, принадлежавшей самому Гофману, — черном бульдоге по кличке Поллукс, который пристал к писателю в Бамберге и которого он очень любил. А кот Мурр стал таким задушевным другом Гофмана, что когда этот его любимый кот скончался, писатель, потрясенный утратой, разослал друзьям извещения о его смерти.
Собака Берганца очень умно рассуждает о людях, а о своем племени говорит следующее: «Я имею в виду не что иное, как стократно видоизменяемое движение нашего хвоста, с помощью которого мы умеем выразить все оттенки удовольствия — от чуть шевельнувшейся радости до самого разнузданного веселья; вы, люди, достаточно неуважительно называете это „вилять хвостом“. Душевное благородство, высота помыслов, сила, прелесть и грация — все это выражается у нас положением хвоста, соответственно тот же член тела замечательным образом говорит о нашем душевном благополучии, так же как, совершенно спрятав или поджав хвост, мы выражаем предельный страх или мучительнейшую тоску». Кот Мурр осмеивает литераторов и доказывает, сколь легко изучить их ремесло. Капельмейстер Крейслер — тень Гофмана (и его псевдоним) — говорит об этом коте такие прекрасные слова:
«Когда я наблюдаю за этим умным котом, то с большим огорчением сознаю, в каком тесном кругу замкнуто наше познание. Кто может сказать, кто способен хотя бы догадаться, как далеко простираются умственные способности животных! Когда что-то или, вернее, все в природе остается для нас непостижимым, мы тотчас налепляем на все это названия и кичимся своей дурацкой школьной премудростью, которая видит не дальше нашего носа. Точно так же разделались мы и с умственными способностями животных, которые проявляются иногда самым чудесным образом, обозначив их словом „инстинкт“. Я желал бы, чтобы мне ответили только на один вопрос: совместима ли с понятием инстинкта — слепого непроизвольного влечения — способность видеть сны? А ведь о том, что собаки, например, живейшим образом видят сны, знает каждый».
Клингеман, директор театра в Брауншвейге, рассказывает в своих воспоминаниях о визите к Гофману в ноябре 1821 года:
«Пока я какое-то время беседовал с другими гостями, Гофман разговаривал с Девриентом. Речь шла, как я сразу понял, об одном очень тяжелом больном, в чьем выздоровлении приглашенные к нему врачи сомневались, я все же, в качестве последнего средства, решили применить вдувания и втирания».
Клингеман спрашивает, кто же этот больной, тогда Гофман открывает дверь в одну из соседних комнат и с волнением указывает на постель, на которой дремлет внушительного вида кот. Клингеман думает, что его мистифицируют, но Девриент объясняет ему, что больное животное, можно сказать, состоит с Гофманом в магической взаимосвязи и что это кот Мурр.
Вскоре после этого визита Клингеман получил такое извещение:
«В ночь с 29-го на 30 ноября сего года, на четвертом году своей многообещающей жизни, опочил, дабы проснуться для лучшего бытия, мой дорогой любимый питомец кот Мурр. Кто знал усопшего юношу, кто видел его шагающим по стезе добродетели и справедливости, поймет всю меру моей скорби и почтит его память молчанием.
Берлин, 1 декабря 1821 года.
Гофман».
Людвиг ван Бетховен, человек-гигант, вызывавший из таинственного мира вещей несравненные гармонии, человек, в душе которого, когда его уши перестали слышать, звучала Вселенная, был глашатаем сострадания к животным и единения с ними. Потребность в сочувствии ко всему живому была неотъемлемой частью его натуры и необходимым условием творчества.
Это свойство он проявил еще в ранней юности несколькими импульсивными поступками. Однажды мальчик стоял посреди комнаты в родительском доме и импровизировал на скрипке. Вошла мать, чтобы вести его обедать, но ничего не сказала, а, завороженная звуками, остановилась, потому что сын ее не заметил и, подняв глаза вверх, продолжал упоенно играть.
Вдруг она увидела, что на уровне лица мальчика висит паук, — он спустился с потолка на своей нити и пружинил на ней, то поднимаясь, то опускаясь. Охваченная отвращением, она сорвала паука, бросила на пол и растоптала. Юного Бетховена этот поступок привел в такое отчаяние и такую ярость, что он швырнул скрипку матери под ноги, — инструмент разбился.
Он играл не для матери, а для паука, и в его детской душе возникали картины, где, возможно, фигурировали животные, — которых люди считают безобразными, — но не безобразные поступки людей.
Прямых признаний Бетховена в любви к животным сохранилось мало, у него не было ни времени, ни склонности вести обширную переписку или дневниковые записи. Мы знаем только, что перед своим приездом в Вену он сочинил «Элегию на смерть пуделя» и что отношения с животными своих приятелей и приятельниц он строил на основе равноправных притязаний на жизнь. Он до тех пор обхаживал комнатную собачку госпожи фон Мальфатти по кличке Жигон, пока она не стала бегать за ним по пятам. Тогда он с торжеством написал своему другу И. фон Глейхенштейну:
«Ты ошибаешься, если полагаешь, будто Жигон ищет только тебя, нет, мне тоже выпало счастье видеть, как эта собачка ни на шаг от меня не отстает. Вечером она ужинала рядом со мной, потом еще провожала меня домой, короче, прекрасно меня развлекала, однако сесть высоко я не мог, а все время сидел довольно-таки низко».
В одном из писем к Терезе Мальфатти Бетховен выражает свою восторженную любовь к природе:
«Какая вы счастливая, что сумели так рано выбраться за город. Я только 8-го числа смогу насладиться этим блаженством; радуюсь, как ребенок. То-то весело мне будет бродить по лесам и кустарникам, среди деревьев, трав и скал! Никто не может любить все это больше меня!»
