– Да что ты? И с ним, и с Симой, так мы Валерку Васильева звали, и братом его Аликом, я познакомился еще в пацанах. Когда мы на юношеские сборы в Сочи ездили. Нам тогда по пятнадцать лет было или меньше. Как быстро время пролетело…
– Да никуда оно не пролетело. Алику Пичугину я привет от тебя передам. Да и Валерке Васильеву при случае: он же к нам в Горький приезжает регулярно. У него там и мать живет, и брательник Алик.
– Да, все мы – Алики, и живем не там, где Сима.
– Кстати, у меня дома лежат коньки Бобби Халла. Он их Валерке подарил, а тот – мне.
– Слушай, Серега, оросил ты мою душу прямо майским дождичком. Сейчас семь-то уже, наверное, есть? Тут недалеко в ларек пиво с утра разливное привозят. Там меня хорошо знают. Давай-ка, с трехлитровой баночкой сходим туда, да возьмем, да отполируем наше знакомство, а там уж мы с Вадимычем подсобим, чтобы добраться тебе до родного берега. Вадимыч, ты остаешься за старшего, следи за морем. Видишь – там уже три башки плавают. Так вот, чтобы к нашему приходу так три и оставалось. Смотри не потеряй!
Сергей за Вовой-капитаном, пригибая голову, пробрался в вагончик-сторожку спасателей, и внутри он оказался довольно просторным. Старший спасатель кивнул Сереге на кучу тряпья в углу.
– Посмотри там что-нибудь поприличнее. Вроде бы была олимпийка без молнии, но она хоть не рваная.
Пока Вова выбирал наименее грязную банку, рассматривая их на свет, и подбирал к ней крышку, Сергей уже без всякой брезгливости стал перебирать кучу тряпья в углу, пока не разгреб ее всю. Под тряпьем в самом углу вагончика стояли две сумки, набитые настолько плотно, что не закрывались. Они были затарены старинными книгами с темными кожаными слепыми корешками, кое-где разорванными. Однако три переплета, торчащие торцами прямо из центра одной из сумок, горели тисненым золотом «Старые годы 1907 год», а ниже уже мелким шрифтом владельческая надпись «А. Вейнер».
– Вова, ну-ка расскажи, что это за сумки у тебя тут такие?
– О-о! Это какая-то непонятная и стремная история. С полгода назад заезжают к нам сюда, на базу, два кореша с вином и с этими сумками. Один из них и говорит, что, мол, вот – развелся, пусть эти сумки с дедушкиными фамильными книгами пару дней у вас здесь постоят. А через неделю мы узнаем, что корешей этих загребли. Бомбанули они тут какую-то квартиру и очень быстро определили им по пятерочке. Так я и не понял: то ли это его дедушки книги, а его дедушка был профессором, то ли эти книги из двинутой квартиры. Квартира тоже профессорская. Сумки с книгами так тут и валяются: в макулатуру бы их оттащить, да сил все нет!
– Вова! Хочешь – верь, а хочешь не верь, но тебе очень повезло, что ты встретился со мной до того, как оттащил эти книжки в макулатуру. У меня в родном городе есть хороший друг Генка Букинист, мы с ним жили когда-то в одном дворе. Так вот: у него в квартире целая комната заставлена стеллажами с книгами, и я на верхней полке видел вот эти журналы «Старые годы» за десять или сколько-то там лет. Я точно помню, он мне говорил, что весь комплект стоит – две с половиной тысячи рублей, а первый год, 1907-й – ровно половину, потому что он выходил очень маленьким тиражом и найти его почти невозможно. Так что вот эти три книжечки в чудненьких переплетиках стоят пятьсот, а может, и тысячу рублей, и если у тебя есть паспорт, то ты сегодня же эти деньги и получишь.
– Ты, Серега, не заболел? А может, я тебе все же лишнего плеснул в стакан-то в последний раз?
– Если бы лишнего плеснул, я бы эти книжечки-то не заметил.
– Вадимыч, – Вова высунулся из вагончика, – где у нас бук-книга находится главная?
– В когизе на бульваре! А можно и на Дерибасовскую сползать!
– А у нас там кто-нибудь есть?
– Да найдем!
– А во сколько он открывается?
– В десять!
– Тогда мы еще и пивка попьем. Благо мне там раз в день бесплатно банку наливают.
В этом маленьком городе все местные жили, как в большой деревне. Но для этого надо было сначала стать местным. Уже на подходе к букинистическому магазину Сергей заметил стоящих «на перехвате» двух замечательных типажей, которых можно найти в любом более или менее приличном городе нашей страны: один маленький, смуглый, кудрявый и косой, как оказалось, его звали Марик, другой – Иосиф, плешивый, почти лысый, с белыми альбиносными ресницами и глазами навыкате. Они играли в такую же древнюю и захватывающую, как и шахматы, игру: пытались попасть уже опавшими каштанами в открытый сточный колодец знаменитой одесской канализации, журчащей в своем естестве под всем старым городом. Увидев нашу компанию, они замерли на минуту и тут же заголосили в один голос:
– Здравствуй, Вова!
– Здравствуй, дорогой!
– Как поживаешь?
– Ты слышал: наши опять проиграли!
Вова пока что не настроился на шутливый лад, он прошел пешком если и не пол-Одессы, то все равно прилично для своей не лучшей формы, и ему хотелось отдохнуть.
– Так, жулики, спекулянты и антисоветчики, быстро идите сюда – у вас есть сегодня реальная возможность заработать. – Вова вынул из хозяйственной сумки три тома с золочеными корешками и протянул их перехватчикам. – Только не хитрите: я знаю, что этот журнал выходил десять лет, и комплект стоит две с половиною тысячи рублей, а этот год – тысячу.
– Вова, если мне разрешат открыть свой букинистический магазин, я приму тебя на работу товароведом, – радостно завизжал косой Марик.
– Вова, ты можешь ехать в Киев, можешь – в Сочи, но в Одессе тебе этих денег никто не даст, – очень солидно и заметно шепелявя, заявил плешивый Иосиф. – Скажи, сколько тебе надо денег, а до этого я даже не прикоснусь к этим замечательным журнальчикам.
Но Марик уже просмотрел и погладил муаровые форзацы и старательно пересчитывал страницы, внимательно просматривая картинки, переложенные папиросной бумагой.
– Так вот, дорогие мои отказники и стипендиаты Сохнута, – почему-то вопреки смирному характеру загорелся Вова. – Сейчас же даете нам пятьсот рублей на троих и – разбежались. А нет – мы идем в скупку, паспорт у нас есть.
– Вова, – голос Иосифа зашелестел очень нежно. – Скупка начнется через час, мы вам платим наликом четыре «кати», и еще я лично провожу тебя к тете Доре, у нее шинок вот в этой арке.
Соловьев прилетел в Москву в новом летнем костюме и светлых ботинках. Анатолий – водитель Деда, встречавший его в аэропорту, захлопал в ладоши и, наклонив голову, с придыханием заявил:
– Сергей Сергеевич, вам надо почаще куда-нибудь ездить – вон каким огурцом засветился.
– Да-да, я учту твое замечание.
Настолько неорганизованной оказалась работа Соловьева, с неожиданными командировками и неординарными проблемами, что даже к осени, через полгода пребывания на новом посту, Сергей при всем желании не смог бы составить сам для себя должностную инструкцию, по которой было бы понятно, что должно делать, а что – нет. Он уже стал подумывать, а не вернуться ли ему в науку: там хоть можно планировать свою работу на день, месяц, год и потом анализировать ее. К примеру, взять художника, который задумывает картину и пишет ее, и исправляет и радуется, когда образуется то, что задумал. Даже работа дворника имеет больше смысла: тот метет, чтобы во дворе было чисто. С Бойко никакого взаимопонимания у Соловьева не получалось – что-то холодное: «Привет! У тебя все в порядке? Иди работай!» Но он твердо помнил разговор с Михаилом Журавлевым в обкоме комсомола, с которым изредка, но все же виделся, и наказ своего дядьки: год как минимум – терпи!
Перелом случился в ноябре.
Ноябрьские утренние сумерки часто ветрены и промозглы. И на улице в ноябре бывает холоднее и противнее, чем в самые крутые январские морозы. Это все происходит оттого, что от Волги, пока она не встанет и льдом не затянется, влажность в воздухе высокая, а от этого и зябко.
Глинка позвонил Соловьеву рано утром и сказал, что заедет – надо срочно побывать на первой бойне, что на Сенной. Ехали сначала молча – Соловьев зевал, он опять не побрился, не попил кофе и был зол.
– Что же как холодно-то сегодня? Или мне это со сна только кажется?
– Да, нет, не кажется, Сергей Сергеевич! Ночью – минус восемнадцать было! Да и сейчас не намного теплее.
– А чего там, на бойне-то, случилось?
– Да пока я и сам точно не знаю. Сейчас вместе и увидим.
То, что они увидели на бойне, ни в какие рамки не влезало.
Это могло только присниться, причем только в самом страшном сне. Четырнадцать голов крупного, а точнее, коров, стояли вмерзшие намертво почти на четверть в грязь и собственные испражнения, заполнявшие давно не очищавшийся загон. Две из них уже упали на лед, точнее, на замерзшую грязь, сломав ноги. Рев напуганных насмерть животных стоял не только что над скотным двором, но и над всеми прилегающими к территории забойного цеха улицами и переулками.
