Мир в нулевые: культура эпохи стабилизации. Беседу вела Елена Фанайлова. — “ SvobodaNews.ru ”, 2010, 1 января <http://www.svobodanews.ru>.
Говорит Юлия Идлис: “Летом, когда умер Майкл Джексон, наш журнал [„Русский репортер”] писал о его жизненной стратегии. Она заключалась в преодолении человека и человеческих возможностей: преодоление пола, расы, социального статуса. В его случае это закончилось смертью в 50 лет, то есть окончательным преодолением жизни. „Аватар” — это фильм и о преодолении технологических возможностей кино, и „джексоновское” кино о преодолении тела, человеческой мимики. То, как режиссер Джеймс Кэмерон обсуждает свою работу, напомнило мне философию Майкла Джексона.
В „Аватаре” хвостатые синие гуманоиды выражают чувства: шевелят ушами от горя или гнева, и это актеры, которым с помощью компьютера дали возможность шевелить ушами нехарактерным для человека образом. Мы знаем, на что способно человеческое тело: нахмурить брови, заплакать или рассмеяться. Оказывается, есть масса возможностей для выражения эмоций, помимо человеческих. Человечество в культуре работает на то, чтобы эти возможности освоить и в каком-то смысле перестать быть человеком, ограничиваться сугубо человеческими возможностями”.
Андрей Мирошкин. Материализация свободы. Сергей Костырко своей книгой напоминает о силе и влиятельности “критики как таковой”. — “Частный корреспондент”, 2010, 29 января <http://www.chaskor.ru>.
“„Простодушие” этой книги в том, что автор, по его собственному признанию, не имеет собственной — цельной и стройной — концепции художественной литературы. Каждый раз пишет о новой книге как будто впервые. Словно нет никакого контекста, цеховых интересов, конъюнктуры издательского рынка, межтусовочных споров и прочих внешних обстоятельств. В статьях из этой книги нет претензий на руководство литературным процессом, на обладание единственно правильной точкой зрения на какой-либо предмет. Нет здесь и эффектно-завораживающих (анти)утопических литературных городов будущего. <...> Костырко не ставит диагнозов, он размышляет над литературой”.
Владимир Набоков. Обратные переводы. Перевод с английского и вступительное слово Людмилы Херсонской. — “Интерпоэзия”, 2009, № 4 <http://magazines.russ.ru/interpoezia>.
“В приводимом (переводимом) ниже стихотворении „Вечер русской поэзии” он дает неуклюжие транскрипции особенно невыносимых для американского уха российских слов…”
...............................
Не позволяет время завершить
сей сказ неповторимый — neighuklбuzhe,
Nevynossбımo — íадо уходить.
..............................
Нулевые глазами писателей. Беседу вел Дмитрий Волчек. — “ SvobodaNews.ru ”, 2009, 30 декабря <http://www.svobodanews.ru>.
Говорит Александр Иванов: “Если говорить о литературе, то есть безусловные события для меня. К сожалению, для них не совсем понятно, есть ли читатель, но вот как литературные вещи в себе они существуют. Например, продолжается выход, на мой взгляд, одного из самых важных литературных произведений русского XX века — это дневники Пришвина. Это безусловное событие, это грандиозный текст по своей мыслительной, литературной и исторической проницательности. Это огромное событие, и нам повезло, что мы являемся в режиме реального времени свидетелями выхода этого выдающегося текста, выдающегося документа. Уже, по-моему, вышло девять томов, и я всем рекомендую. Особенно начало 30-х годов, описанное Пришвиным, — поразительное впечатление”.
О несовершенстве книги, телесности, а также читаемом и нечитаемом. Беседа Андрея Захарова с философом и литературоведом Леонидом Карасевым. — “Неприкосновенный запас”, 2009, № 6 (68).
Говорит Леонид Карасев: “Возможно, в культуру встроено что-то вроде механизма, ориентирующего ее на работу именно с книгами. Точнее говоря, с отдельными книгами, которым присваивается статус „хрестоматийных”, или „классических”. Современные писатели нередко недоумевают, почему литературоведы так мало занимаются ими и так много — Шекспиром или Гоголем. Дело здесь не в том, что кто-то лучше, а кто-то хуже: просто культура не способна заниматься сразу всеми. Она выбирает своеобразные „точки силы”, может быть, порой преувеличивая их значимость, но зато, выбрав, выжимает из них все, что способна выжать. В этом асимметричном интересе к „классике” есть какой-то смысл; он определенно имеет под собой в том числе и внелитературные основания. Через книгу культура решает проблемы, о значении которых мы иногда даже не догадываемся”.
“Когда говорят о художественном тексте, особенно о тексте „классическом”, нередко допускают ошибку, которую я назвал бы „соблазном органицизма”. Если верить тем, кто подвержен ему, то в „хорошем” художественном произведении нет ни одного лишнего слова: все предельно осмысленно, и все работает на общую творческую задачу. Но уважать текст — хорошо, а вот преклоняться перед ним — плохо. Конечно, хотелось бы думать, что совершенные тексты возможны. Однако это не так, поскольку человеческим возможностям положены пределы”.
“„Нормальный” читатель может позволить себе что-то прочитать, а что-то пропустить. Меня же постоянно преследует призрак „1001 текста” — какой-то книги или статьи, в которой уже написано то, что пишешь сам”.
От церковного информбюро. Руководитель пресс-службы Патриарха Владимир Вигилянский говорит, что в освещении деятельности Святейшего нет запретных тем. Беседу вел Валерий Выжутович. — “Российская газета” (Неделя), 2009, № 11, 21 января.
Говорит Владимир Вигилянский: “<...> Патриарх служит очень часто, намного больше, чем любой приходской священник. За последний год — более 230 богослужений”.
“Мы с вами прекрасно знаем, что объективной, не тенденциозной журналистики не бывает, если это не жанр сухой информации. Православный журналист отличается от своих собратьев по перу тем, что печется о славе Божьей. В этом смысле для неверующего читателя православный журналист пристрастен. Но эта пристрастность — высшего порядка: та истина, о которой он свидетельствует, — это Христос. Кроме того, журналистика — это вид творчества, а творчество по самой природе своей объективным быть не может. Я вполне представляю себе православного журналиста, работающего в „Известиях” или в журнале „Искусство кино”. Причем и в такой — светской — прессе, рассчитанной на широкого читателя, ему совсем не обязательно писать о внутрицерковных делах, о Патриархе, о богослужениях и духовных праздниках. Его темами могут стать и кино, и политика, и война, и даже спорт, но он всегда и везде должен в своих писаниях свидетельствовать об истине”.
“Петр, предавший Христа, покаялся и стал верховным апостолом, а Иуда раскаялся и повесился. Покаяние — это внутреннее изменение человека. Без помощи Божьей оно невозможно. А раскаяние — это всего лишь сожаление по поводу того, что тот или иной твой поступок или совокупность поступков не принесли желанных плодов”.
Дмитрий Ольшанский. В “нулевые” годы “власть впервые полностью отдала людям выбор между добром и злом”. — Информационное агентство Belomorchannel (“Беломорканал”), Северодвинск, 2010, 23 января <http://tv29.ru>.
Ответы на вопросы, заданные в ходе интернет-конференции. “Вообще, я думаю, что у нас сейчас очень много свободы, и эту ситуацию нужно ценить. Нет только свободы прямо влиять на политику, но если прочесть стихотворение Пушкина „Из Пиндемонти”, то там прямо указано его отношение к такого рода проблемам. И мне кажется, что Пушкин был прав”.
“Я не верю в перспективы России как самостоятельного государства. Единственным спасением могла бы стать полная интеграция в западный мир, оформленная как восстановление монархии. Но рассчитывать на это наивно”.
Зорислав Паункович. Беседа с Владимиром Глоцером. — “Зеркало”, Тель-Авив, 2009, № 34 <http://magazines.russ.ru/zerkalo>.
Говорит Владимир Глоцер (май 2007 года): “Первым, кто рассказывал мне о Данииле Хармсе, был Маршак, который привлек в свое время, году в 1927-м, Хармса в детскую литературу. Маршак говорил о нем любовно, я бы сказал даже, с восхищением. Известны его высказывания о Хармсе, из которых напомнил бы его слова в письме к литературоведу Адриану Македонову, продиктованному мне: что это был поэт с абсолютным слухом и какой-то, может быть, подсознательно, классической основой. <...> Маршак ценил „детского” Хармса и не восторгался Хармсом „взрослым”. Он считал, если сказать кратко, стихи Хармса середины 20-х годов (думаю, что других, более поздних, он скорее всего не знал, как и „взрослую” прозу Хармса) этаким литературным штукарством. И полагал, что именно в детской литературе Хармс нашел свой настоящий путь. Я тоже поначалу знал только „детского” Хармса”.
