Воспитателям с армянами работать тяжко. Чекистов и вообще все красное они презирали. В зоне не было случая, чтоб армянин вступил в актив. Армяне говорили, что лучше удавятся, чем вступят.
В отделении жил Лева Назарян. В школу ходил, но не учился: по-русски ни читать, ни писать не умел. Письма домой писал по-армянски. С первым письмом Кум не знал, как поступить. Читать по-армянски Кум не мог, а сотрудников армян в колонии нет. Посоветовавшись с начальником, переписку на армянском разрешили.
В шестом три армянина пытались противостоять активу. Но ничего не получилось. Они атаковали активистов, так как им хотелось найти с ними общий язык, чтоб жить вольней. Но активисты с армянами на компромисс не шли: требования для всех одинаковы.
На зоне — несколько азербайджанцев. Актив презирали. В шестнадцатой комнате жил Рафик. Если разговор заходил о коммунистах, он смачно ругал первого коммуниста Азербайджана Алиева.
— Да он нам жизни не дает! Зажал, зараза, всех. Все равно его грохнут!
В зоне время от времени объединялись группировки контры. Тогда не только активу, но и Павлухе приходилось с ними считаться. Павлуха давал указания активистам внимательнее наблюдать за ними и докладывать. А потом применял испытанный и наигранный прием: натравливал контру одного этажа на контру другого. Пусть лучше враждуют, чем объединяются.
Бывали случаи, когда Павлуха такой клин между лидерами контры вбивал, что у них до драки доходило.
В конце учебного года заместителя начальника колонии по учебно-воспитательной части капитана Александра Дмитриевича Кузнецова перевели в мурманское управление внутренних дел. На его место назначили воспитателя первого отделения майора Евгения Васильевича Нехорошева.
Майор Нехорошев самый строгий из всех работников колонии. Но и самый справедливый. За нарушения активистов наказывал строже, чем простых воспитанников. Его боялись с других отделений. Если на прогулке шел по зоне, воспитанники — особенно контра — прекращали разговоры. Форма у него всегда отутюженная и ловко на нем сидела. Он высокий, стройный, серьезный и немного хмурый. Шутил редко, и шутка приходилась к месту.
У Евгения Васильевича две красивые дочки. Старшая работала в штабе колонии: симпатичная и до того стройная, налитая женской привлекательностью, что, когда проходила мимо воспитанников, все обращали на нее жадные взгляды и вздыхали.
Алексей Андреевич Степанов, бывший механик колонии, теперь работал мастером в шестом отделении, а в школе преподавал теорию столярного производства. Перед съемом к нему зашел Павлуха. У Степанова сидел мастер третьего отделения Василий Иванович Тихомиров. Они поздоровались, а Тихомиров спросил:
— Павел Иванович, когда начнем ремонт крыши?
Десять лет назад в корпусе на третьем этаже в туалете обвалился потолок. Воспитанников в этот момент в туалете не оказалось. Потолок тогда ремонтировал Тихомиров — великолепный столяр и плотник, и он осмотрел крышу. Крыша — решето. Сто с лишним лет существует острог, и после революции крышу ни разу не ремонтировали.
— Василий Иванович, сколько ни бьюсь, не отпускают денег.
— Потолок не только в туалете, но и в комнатах может обвалиться. Придавит ребят.
Павлуха вздохнул и вышел.
— Василий Иванович, а вы с какого года работаете? — спросил Степанов.
— С тридцать девятого.
— Ну как, есть разница между довоенными парнями и сегодняшними?
— Конечно, есть, — не думая, ответил Тихомиров. — Отчаяннее были. В тридцать девятом пригнали сюда почти девяносто малолеток. Закрыли на третьем этаже. Осень. Печи не топлены. Перед этим из острога только убрали военную часть, и я работать устроился. Штат не набран. Меня попросили охранять пацанов. Дали винтовку и помощника. Парни барабанят в двери, кричат: «Когда печи топить будете?» В бывшей церкви, где сейчас клуб, их около половины сидело. Малолетки разобрали пол, связали доски и стали таранить двери. Двери дубовые, но трещат, я с помощником не знаю, что делать. Он молодой был, испугался — двери вот-вот высадят, и выстрелил… Никого не убил. Они еще несколько раз разбежались, саданули, и двери с петель… Помощник с винтовкой с этажа убежал. Пацаны растеклись по коридору и открыли все камеры. Я переговоры стал вести. Парни говорят: «Зови прокурора». Я пошел и доложил. Пришел районный прокурор. Они не дали ему зайти и орут мне: «Кого ты привел?! Зови областного!» Этаж захвачен, никого не пускают. Приехал из Вологды прокурор. Переговорил, и через три дня их отправили в Вологду, а оттуда привезли политических. Политические смирные были и сидели до начала войны. Потом я на фронт ушел.
Тихомиров закурил.
— Я помню острог еще до революции. Тогда огольцом был, и мне мать денег давала, и я их к острогу носил. Там в воротах отверстие было, а с внутренней стороны кружка висела. И люди туда деньги бросали. Кто сколько мог. Я в щель заглядывал: арестанты в белой одежде по двору ходили.
Василий Иванович пошел в свой цех, бурча: «Денег все у них нет. До революции деньги на любой ремонт находились…»
Цех подметен, и ребята ждут съема. Кто-то из активистов крикнул: «Отделение, выходи строиться!»,— и парни заспешили на улицу.
Мастера из цеха выходили последними. Степанов посмотрел в окно и увидел Чику. Тот сидел на стеллаже и смотрел под ноги. Степанов крикнул:
— Чикарев! Ребята построились, что ты сидишь?
Чика не поднял голову.
— Иди, ребята ждут.
Но Чика не шелохнулся. Алексей Андреевич решительно направился к Чикареву. Тот поднял на мастера угреватое лицо с большими карими глазами. Степанов посмотрел на парня: телогрейка расстегнута, а руками держится за ее полы.
— Вставай, пошли.
Чикарев замотал головой. Тогда Степанов крепкой рукой схватил парня за ворот телогрейки и поднял его. Цех огласил истошный крик. Алексей Андреевич отпустил: брюки у Чикарева спустились, трусы держатся на коленях. Остановив взгляд между ног, увидел: из мошонки течет кровь.
— Чикарев, что такое?
Тот молча кривил от боли лицо. И выдавил:
— Я прибил, — и показал пальцем на стеллаж.
На углу стеллажа, где сидел Чикарев, вбиты два небольших гвоздя.
Понял теперь мастер, что Чика мошонку к стеллажу прибил. Кровь текла несильно.
— Одевай штаны, — сказал Алексей Андреевич.
Начальник караула сводил Чику в санчасть и отвел в дисциплинарный изолятор.
В шестнадцатую поселили новичка-москвича. Кличка — Люсик. Люсик среднего роста, симпатичный, с голубыми глазами и похожий на девушку. Он — педераст и пришел с раскрутки. Ему добавили срок и отправили в Грязовец. Весть о педерасте облетела зону, и Люсиком дивились.
На третью ночь Люсик разбудил парня и предложил развлечься.
— Вставай, вставай, — шептал Люсик Гороху, — нас никто не увидит. Мы быстро.
Горох смотрел на Люсика, а тот его уговаривал. Горох понимал: их могут засечь и добавят срок.
— Люсик, — тихо сказал Горох, — если еще будешь базарить, — и Горох выругался трехэтажным матом, — отдуплю.
Люсик, ничего не добившись, лег, но на следующую ночь разбудил другого парня.
Об этом скоро узнали все, и активисты отвели Люсика к Павлухе. Павлуха, поняв, что из-за Люсика могут раскрутиться ребята, дал ему десять суток. Люсику до восемнадцати меньше двух месяцев, и Павлуха решил на общем основании продержать его в дизо и отправить на взрослый.
Впервые ярый пидар прибыл в Грязовец, и Павлуха решил поговорить. Отодвинув резинку глазка, понаблюдал. Люсик лежал на нарах, заложив руки за голову, и глядел в потолок.
Павлуха зашел. Люсик встал и поздоровался.
— Гена, тебе письмо от матери.
Мать Люсика, зная, чем он занимался в зоне, — она к нему на суд приезжала — писала, что в жизни многое видала, встречала людей всех цветов, и в полоску, и в клеточку, но такого юного и стремящегося к ЭТОМУ, встречать не приходилось.
Люсик прочитал письмо.
— Гена, как ты стал таким, даже мать удивляется?
Люсик ясными голубыми глазами посмотрел на Павлуху и спросил:
— Павел Иванович, дайте закурить?
Павлуха протянул папиросу и чиркнул спичку. Люсик затянулся, прищурил глаза, затем снова затянулся, быстро выпустил дым и сказал:
— Павел Иванович, мне обидно, больно, меня даже мать не понимает. Кто меня поймет? Она удивляется, вы удивляетесь, почему я стал таким? А удивительного ничего нет. На свободе меня первый попробовал брат, а здесь я привык. МЕНЯ ТАКИМ ТЮРЬМА СДЕЛАЛА. В чем я виноват? В тюрьму попал случайно. В камере, видя, что я симпатичный, стали фаловать. Я подумал, раз просят, значит, надо дать, ведь давал же брату. И я дал. Мне сказали, что я с мастью, и вся камера начала со мной БЫТЬ. Мне противно, никакого удовольствия, но после этого не давать я не мог. Если отказывался, били. Я подумал, чем терпеть, лучше давать. Так было в следственной камере, так стало и в осужденке. Потом на зону. Из тюрьмы не один пришел, и земляки рассказали. И в зоне продолжал давать.
