Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы

Если б разразилась ядерная катастрофа, Глаз хотел умереть, обняв Веру.

Перед освобождением Глаз часто работал за зоной. Постепенно привык к свободе, и ему казалось, как раньше, что за забором тюрьмы — воздух особенный. ВОЗДУХ СВОБОДЫ — он не только за тюрьмой, он и в тюрьме, но главное — ВОЗДУХ СВОБОДЫ — в душе Глаза.

И вот долгожданный для Глаза день освобождения. Надел вольняшку, получил справку об освобождении, суточные на проезд, шестьдесят один рубль двадцать одну копейку честно заработанных денег и вышел с дежурным через узкие вахтенные двери на свободу.

В тюрьмах и зонах есть поверье: освобождаясь, не смотри на лагерь или тюрьму, а то снова попадешь. Глаз шел от вахты и думал об этом. Дежурный, лейтенант Виктор Павлович Ирисов, шел рядом молча. Навстречу медсестра Ниночка. Они поздоровались, и она стала поздравлять Глаза. Разговаривая, повернулся в сторону тюрьмы. Ниночка, сказав: «Удачи тебе, Коля», пошла к вахте, а он посмотрел ей вслед и поднял взгляд: перед ним серела тюрьма. «Боже, — подумал Глаз, — что это я на тюрьму смотрю. Нельзя. — И он стал себя утешать: — Я не специально обернулся, я же с Ниночкой заболтался. Вот теперь тюрьма позади, и я не обернусь». Но ему так захотелось обернуться и прощально посмотреть на старинную тюрьму. Но не обернулся. Разговаривая с Виктором Павловичем, удалялся от тюрьмы к остановке автобуса.

Вологодский железнодорожный вокзал. Толкотня на перроне. Поезд!

Виктор Павлович протянул руку. Глаз — свою. И они крепко пожали друг другу руки.

— Счастливо тебе, Коля!

— Всего хорошего, Виктор Павлович, — отвечает Глаз, показывает проводнице билет и заходит в тамбур.

Поезд трогает. Глаз стоит у открытой двери и машет Виктору Павловичу рукой. Виктор Павлович тоже машет, и поезд набирает ход.

Сентябрь 1982 года — 16 августа 1983 года,

г. Волгоград

Это стихотворение я написал в 1978 г. без всякой надежды напечатать его, как и у Леонида Габышева не было надежды опубликовать свой роман, когда он был написан: в начале восьмидесятых годов. Впрочем, в отличие от меня, Габышев никогда с этим не мирился. Он делал всё, чтобы напечатать роман. Я был одним из его первых читателей, и меня сразу поразила перекличка моего короткого стихотворения с габышевским полотном, если можно назвать полотном такое жесткое, шероховатое, колючее повествование.

Поистине, герой и автор габышевской прозы — подросток, одинокий без ножа. В известном романсе М. Глинки «оружия ищет рука». Рука габышевского героя ищет оружия не для того, чтобы его применить: «…Ян последнее время только с ножом и ходил, хотя никого резать не собирался. Нож придавал смелости». Так Ян чувствует себя не перед тем, как попасть в тюрьму, а освободившись из тюрьмы. Скажут, это тюремное самочувствие, воздействие блатного окружения. Но дальнейшее чтение второго габышевского романа убеждает: так воздействует именно воздух свободы, о котором автор-герой мечтает в заключении. Сам по себе человек — ничто, и у него нет никакого контакта с другим ничто. Нож — своеобразное средство общения, прежде всего с самим собой. Когда ты с ножом, одни тебя боятся, другие уважают, но так или иначе с тобой считаются. Самого себя начинаешь воспринимать всерьез, когда ты с ножом. Когда ножа у тебя нет, нужно делать вид что он есть: «Ножа у него не было, напугать хотел». Такое желание едва не приводит героя обратно в тюрьму: «Его обыскали, но ножа не нашли». Без ножа и с ножом автор-герой ходит по острию ножа. Такова большая дорога, которую перед ним открывает жизнь: «Жена родила, и теперь перебивались от получки до получки. Мать получала тридцать рублей пенсии и шестьдесят за метелку, и помогала. А так, хоть бери кривой нож и выходи на большую дорогу». И на свидание со знаменитым поэтом, бунтарем и народолюбцем, автор-герой идет не без ножа. Правда, нож ему нужен только для того, чтобы зачистить провод звонка перед тем, как соединить его: на даче поэта-народолюбца звонок предусмотрительно отсоединен. Но потом, когда незваного гостя атакуют собаки поэта, он сжимает в кармане рукоять ножа: «так хотелось погонять евтушенковскую свору».

Вообще, Габышев не ладит с признанными современными писателями. На своей шкуре испытал он то, о чем литература социалистического реализма, как деревенская, так и городская, предпочитала не говорить и о чем нынешняя вседозволенность тоже не говорит, а только информирует, маскируя крикливой сенсационностью полное равнодушие к человеческому страданию. Во всеуслышанье Габышев высказывает сверхгосударственную тайну нашего посткоммунистического общества: оно настолько пронизано насилием, что мы самим себе не решаемся в этом признаться, бессознательно насилуя наши интимнейшие чувства и переживания. В ответ на это Габышева пытаются обезвредить, представив его литературным курьезом, экзотическим раритетом: еще бы! самородок-уголовник, перековавшийся в писателя. Но Габышев не мирится и с такой ролью, более того, яростно противится ей. Тогда распространяется слух, будто, написав «Одлян», Габышев больше никогда ничего не напишет, он, дескать, не писатель, а только автор шокирующих воспоминаний, исписался, отстрелялся, и всё. На это Габышев отвечает «Жоркой Блаженным», зловеще перекликающимся с Достоевским, с Розановым, с Кнутом Гамсуном. Остается объявить Габышева певцом беспредела, секса и насилия, которое Габышев на самом деле отвергает всем своим существом. Во всех житейских ситуациях русский писатель Габышев на стороне униженных и оскорбленных, как бы неприглядно они себя ни вели. Габышев не просто описывает их, он себя отождествляет с ними, будь то затравленный подросток, с ведома начальства зверски избиваемый в исправительной колонии, или городской юродивый Жорка Блаженный, воображающий себя то ли Распутиным, то ли Казановой. Габышев говорит правду во что бы то ни стало, и это воспринимается нами как цинизм, настолько мы отвыкли от правды, настолько правда отвратительна нам, слишком хорошо знающим, что это правда.

Нож в мире Габышева приобретает функции, совсем ему не свойственные. Не так-то просто определить, противопоставляется он или уподобляется лирической задушевности. «Господи, один уголовник бьет ножом, другой дарит нежную поэзию», — восклицает Жорка Блаженный, которого рукопись неизвестного поэта защитила от ножевого ранения. Подросток, одинокий, без ножа, вооружился правдой. С ней он все равно одинок, но другой самозащиты у него нет, нет ничего, кроме правды.

Жорка Блаженный вооружается вместо ножа своим фаллосом, но любопытно: он дает ему название женского рода, вегетативное, так сказать, аграрное: кукурузина. Прямо скажем, кукурузиной не отобьется от жизненных невзгод да и от одиночества тоже. Существительные мужского рода пугают Жорку Блаженного, причисляющего себя к безлошадным, людям. Наивные лингвистические размышления Жорки движутся в том же русле. В самом слове «Советский Союз» чудится ему угроза. Откуда он взялся, безжалостный и беспощадный? Куда девалась матушка Русь? «Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское», — писал Маяковский. В женское прячутся гибнущие герои Габышева. Мальчика с недетской ненавистью избивают сверстники за то, что он немец, фашист. Его обрядили девочкой, и он попадает под девчоночье иго, а девочки забавляются с ним по-своему, оправдывая наименование «жестокая бездушная ведьма» и «лютая мегера». «Гитлеренка», с разрешения завуча и воспитателей, сострадательная девочка выдает за сестричку Люсю. Люсиком зовут лагерного педераста в романе «Одлян». Его история занимает в книге две страницы, и это шедевр габышевской прозы. Можно было бы назвать новеллу о Люсике жемчужиной, не будь эта жемчужина такой отталкивающей и жуткой, но именно в жути ее совершенство. Воспитатель-начальник, не лишенный человечности и потому любовно называемый «Павлуха», «вглядывался в глаза Люсика, а они у него бездонные и такие голубые-голубые — и Павлухе казалось: из глаз смотрит еще одно существо, и это существо — женщина. Люсик, не став мужчиной, превратился в женщину и теперь оттого, что ему ЭТОГО не хватало, страдал». Люсик, одинокий без ножа, нашел ему свою замену. «Меня тюрьма таким сделала», — признается он. Не выдержав одиночества, Люсик вешается на простыне.

Из Павлухиной реплики мы узнаем, что у Люсика есть настоящее имя: Гена. У гитлеренка имен много: «Я — это Мирко Болен (Стоянов) и Николай Широков (Шорохов), Андрей Томин и Алексей Сакулин, Алтайский или Стронций». У героя-автора, кроме официального имени «Коля Петров», тоже четыре клички: Жиган, Ян, Камбала, Глаз. В габышевском мире прозвище или кликуха гораздо существеннее имени. М. М. Бахтин писал: «Первофеномен поэтического слова — имя. Первофеномен слова прозаического — прозвище» (см. «Вопросы философии», 1922. № 1, с. 148). Кликухи в «Одляне» несут свою магическую, иногда прямо-таки дьявольскую информацию: Смех, Мехля, Чомба, Амеба, Клубок, Мамона, Паук. Странным образом эти прозаические, по Бахтину, прозвища перекликаются с высочайшей поэзией Данте Алигьери. «Скармильоне, Барбариччо, Графикане, Фарфарелло, Рубиканте», — без всякого перевода читатель смекнет, что это клички дьяволов. Кликухи габышевских героев без всяких комментариев показывают, где, собственно, происходит действие.