Он перекрестился.
Вдруг Татьяна подошла к нему и, положив руки на его смоляные космы, произнесла:
– Спасибо тебе.
Дуролом вмиг весь вздрогнул и, припав лицом к ногам Татьяны, заплакал. Татьяна опустилась рядом с ним на траву и гладила его вздрагивающую голову.
Шум и возгласы в толпе стихли, все стояли молча.
– Милости… милости прошу, а не жертвы, – всхлипывал Дуролом. – Укрепи бедствующую и худую мою руку… и настави, ох, Господи… настави мя на путь спасения…
– Спасибо, спасибо тебе, – гладила его Татьяна. Лицо её было спокойно и благостно.
– Вся… вся мне прости, еликим Тя оскорбих во все дни… живота моего… и аще что согреших в ночь сию… о-ох… ох… Господи, – сильнее затрясся Дуролом и разрыдался, ткнувшись лицом в траву.
– Милый, ну зачем же так, – Татьяна осторожно взяла его за дрожащие угловатые плечи, – не плачь. Спасибо тебе. Мы все тебе благодарны.
– Полноте, Парамоша, – наклонился к нему Антон Петрович и ласково похлопал по спине, – мы все тебя любим, в обиду не дадим.
– И никто тебе плохого не желает, – добавил Красновский. – Что ж это ты… будто тебя обижают.
– Парамошу обидели? – осторожно спросила тётушка.
– Кто? Кто обидел?! – грозно завертел головой дядюшка.
– Да никто не обижал! Кто ж его обидит! – послышалось в крестьянской толпе.
Дядюшка выпрямился и грозно покачал пальцем:
– Всякий, кто обидит Парамошу, будет иметь дело со мной! Ясно вам?
– Ясно! Как не ясно! Всем ясно! – заговорили мужики.
– Спасибо тебе, милый Парамон, – повторила Татьяна, сидя возле него на траве. Роман опустился рядом с ней, осторожно взял её руку и припал к ней губами.
Дуролом, всхлипнув, поднял голову и, вытерев рукавом лицо, пробормотал:
– Яко наг, да гноен, мзды не брал, парчи не напяливал…
– Ну полно, полно, дружище! – хлопнул его по спине Антон Петрович. – В такой день – и расстраиваться по пустякам! Ступай-ка лучше с бабами попляши! А мы, друзья, мы с вами… – дядюшка выпрямился, обвёл гостей радостным взором, – мы с вами в городки сыграем!
– Отлично! – воскликнул Красновский.
– Ну, Антоша, какой ты фантазёр! – засмеялась тётушка.
– Надо же, а я и забыл, что на свете существует эта замечательная игра! – довольно смеялся Рукавитинов.
– В городки! В городки! – заговорили вокруг.
– Огня, огня сюда ещё! – приказал дядюшка. – Фонарей! Класть вон там будем! Прошка, Аким! Несите городки да бит побольше, там, в сарае!
Толпа зашевелилась, парни во главе с Акимом побежали к сараям за городками, бабы – в дом за фонарями, остальные расступались, освобождая место. Дуролом со вздохом поднялся и побрёл к темнеющим в стороне столам со снедью.
Бабы затянули негромкую песню.
– Рома, Татьяна Александровна! – обнял их дядюшка. – Знаете ли вы, что такое городки?! Это же чудесное-расчудесное! Это такая игра!
– Славянская, русская игра! – подхватил, пошатываясь, Красновский. – И вы, милейшая Татьяна Александровна, непременно должны попробовать… непременно, да!
– А я знаю эту игру! – с улыбкой ответила Татьяна, вставая и подходя к Куницыну. – Это любимая игра моего отца!
Слова эти вызвали всеобщее оживление.
– Адам Ильич! И в этом мы с тобой духовные братья! – воскликнул дядюшка.
– И в этом! – радостно подтвердил Куницын, и они обнялись под общий смех и рукоплескания.
– Даже я пробовала метать биты! – говорила Татьяна. – Это так увлекательно, но требует сноровки!
– Ты метала биты? – умиляясь и восхищаясь ею, сжимал Роман её руки. – Говори! Говори ещё что-нибудь, моя любовь!
– Я метала биты! – произнесла она, неотрывно глядя в его глаза.
– Я люблю тебя! – произнёс он так, словно любить её было мукой. – Я люблю тебя, я умру за тебя!
– Я жива тобой! – обняла она его. – Жива тобой!
И буду жить вечно! Вечно!
– Говори! Говори ещё! Говори о битах, о костре, о Парамоне, о чём хочешь! Говори, умоляю!
– Я всех, всех люблю! – страстно заговорила Татьяна. – И хочу, чтобы все любили друг друга и чтоб всем, всем было так же хорошо, как и нам!
– И небу, и траве, и звёздам? – спрашивал Роман, держа её за руки. – Всему-всему?
– И небу, и траве, и звёздам! И этим липам, которые я так полюбила сегодня!
– Ещё, ещё скажи мне, любовь моя! – умолял её Роман, не замечая никого и видя только прелестное лицо Татьяны.
– Я… я много-много хочу сказать тебе! – говорила она, задыхаясь от волнения, словно на сильном ветру. – Но мне кажется, что я никогда не смогу сказать тебе главного, самого главного! Ты не понимаешь меня?
– Как мне не понимать тебя?! Я знаю каждую твою клеточку, каждое движение души твоей! И я жив тобой так же, как и ты мною! Я люблю тебя и готов любить тебя всякой, всякой!
– А я… я… – выдохнула она и бессильно улыбнулась, – я не знаю слов, чтобы всё тебе сказать. А я хочу сказать тебе всё… И не могу…
– Ты всё можешь! – с уверенностью произнёс Роман. – И все слова тебе известны. И ты говоришь всё, и я слышу это. Ты мне веришь?
– Да, – тихо ответила она.
Они смотрели в глаза друг другу.
А вокруг всё было в движении – в центре луга, неподалёку от костров устанавливались четыре фонаря, Красновский с Рукавитиновым известкой намечали на земле квадрат, Антон Петрович снимал пиджак, громко распоряжаясь:
– Аким! Клади биты вот сюда! Только смотри, чтоб все гладкие были, мои, новых мне не надобно! Пётр Игнатьич! Николай Иванович! Рисуйте два квадрата! Будем парами швырять на соперничество, чтоб сразу видать – кто каков!
Крестьяне стояли полукругом за дядюшкой, многие из них были сильно пьяны и опустились на траву.
Вскоре оба квадрата были намечены извёсткой, и дядюшка нетерпеливо попросил Акима поставить на обоих свою любимую фигуру – “бабу в окошке”.
– Да поживей, братец! – повторял он, не очень ловко закатывая рукав рубашки на правой руке.
Видя его неловкость, тётушка стала помогать ему.
Аким выставил двух “баб” и, довольный, отошёл к кострам.
– Только полегче, Антоша, умоляю тебя! – просила тётушка.
Антон Петрович поплевал на руку, погладил биту:
– Ну-с, сударушка-битушка, дубовая подруженька, сослужи мне службу верную, покажи себя не скверною!
Поправив левой рукой пенсне, он выставил вперёд левую ногу, слегка наклонился и, плавным движением вытянув руку с битой, замер, прицеливаясь. Все тоже замерли.
– Лети, дубец, да будь молодец! – внятно, с чувством произнёс дядюшка и, мощно размахнувшись, метнул биту, присовокупив своё неизменное: – Гоп!
Пролетев положенные двадцать шагов, бита, ко всеобщему восторгу, снесла “бабу в окошке”, далеко разметав городки.
– Ага-га! – победоносно закричал дядюшка. – Есть ещё порох в пороховницах! Аким!
Аким подбежал с новой битой, дядюшка взял её, погладил, прилаживаясь, но вдруг, передумав, обернулся к толпе:
– Адам Ильич! Тряхни стариной!
Лесничий как будто ждал этого и вышел вперёд:
– Что ж, тряхнём!
Подмигнув молодожёнам, он взял протянутую дядюшкой биту.
– Бита славная, бита справная! – с лукавой улыбкой заключил он, погладив ручку биты, слегка выставил левую ногу и, прищурясь, посмотрел на фигуру в квадрате.
– Лети, дубинушка, да в серединушку! – произнес Куницын, размахнулся и пустил биту с такой силой, что многие в толпе ахнули.
Попав в самый низ фигуры, бита с громким треском разнесла её.
– Браво! – воскликнул Антон Петрович и зааплодировал. – Браво, полковник!
Адама Ильича обступили со всех сторон:
– Адам Ильич, вы нас просто потрясли!
– Чудно! Чудно!
– Вот, Роман Алексеевич, поучитесь!
– Что ж, охотно!
– И где же вы, батенька, эдак кидаться сподобились?
Адам Ильич улыбался, поправляя манжет:
– Я сподобился, почтеннейший Фёдор Христофорович, в моём полку Знаете, ходила такая поговорка: настоящий офицер предпочитает бильярд городкам, карты – бильярду и пунш – картам. Так вот я, к вашему сведению, предпочитал всё наоборот: карты – пуншу, бильярд – картам и, наконец, городки – бильярду! И немудрено, что в полку меня окрестили “полковником ГГ”. ГГ – это означает Главный Городошник!
