На своей площадке под самой крышей он вдруг увидел короткие пальцы с фиолетовым педикюром, которые вывели его из состояния философской прострации. Пальцы принадлежали сдобной дебелой девице с большой грудью то ли третьего, то ли четвертого размера, и, поглядев на нее, Рудольф Валентинович почувствовал своим инстинктом выходящего в тираж мужчины, что это будет ему наградой за бессмысленно прожитый день.
— Вы ко мне? — спросил он на всякий случай.
— Я от Эрнеста Аркадьевича, — сказала девица, отчего-то закрасневшись, будто сделала неприличность.
— Что ж. Знаю. Всегда готов помочь Эрнесту Аркадьевичу. — Он полез в карман коротких пляжных штанов и вытащил оттуда связку ключей. — А кто такой Эрнест Аркадьевич?
— Он ваш учитель.
— Возможно, — согласился Рудик, отключив внутри все эмоции. — Но, по-моему, его звали Эраст. Впрочем, это не принципиально. На что жалуетесь?
— Грудь дергает… — прошептала интимно девица.
Чувствовалось, что ей очень стыдно за то, что ей попалась такая грудь, доставляющая неприятности не только ее носителю, но и совершенно посторонним людям. А что им до ее груди и, особенно, до какого-то дерганья? Конечно, им все равно, все равно…
— УЗИ делали?
— Нет.
— Надо сделать. Но вы не волнуйтесь, это сейчас у многих. Время такое. У всех что-то дергает. В голове, в сердце… Проходите. — Он широко распахнул перед нею входную дверь, обитую дерматином. — Только извините за бардак. У меня — вялотекущий ремонт. Он течет вперед только по мере поступления денег, а они текут мимо и не всегда.
На полу были разложены прошлогодние газеты. В большой комнате стояла у стены стремянка, ступени которой были измазаны побелкой, а рядом находился большой таз с облупленной эмалью и погнутыми краями.
— Раздевайтесь до пояса, — бесцветно сообщил Рудик, сам поражаясь своему ледяному спокойствию.
Вышел в коридор и заглянул в маленькую комнату, где на кушетке лежал парализованный отец.
Увидев его, старик бессмысленно заблеял и затряс небритым заостренным подбородком человека, которому нечего терять.
— Чего ворчишь? Описался, что ли?.. — пожурил его сын и потрогал руками несвежую простыню. — Ну да, описался… Потерпи. Девицу только осмотрю и сразу к тебе…
Прошел в шестиметровую кухню. Там на стене висела выцветшая открытка Одигитрии, прикрепленная к обоям гвоздем, правой рукой она указывала на своего сына, как на единственно возможный путь, но Рудольф Валентинович не знал этих тонкостей, а если бы знал, то не согласился, потому что путей было множество, хотя бы тот, чтобы сейчас же ощупать наивную посетительницу, а потом посмотреть, что из этого получится.
Поскольку в ванной вода давно уже не текла, он помыл руки на кухне и возвратился в большую комнату, с удовольствием отметив про себя, что разор, связанный с ремонтом, как-то преобразился, потому что в середине этого разора появилось женское начало, которое можно было принять за прекрасное, особенно с закрытыми глазами.
Она стояла перед ним, внешне беззащитная, бессильно опустив руки, на которых были заметны бледные веснушки божьей коровки, и от этого вынужденного смирения посетительницы на Рудика накатил полузабытый юношеский азарт, заставлявший говорить глупости и делать безобразные во всех смыслах поступки.
— Так, так… — пробормотал он как можно более равнодушно. — Какая именно болит?
— Вот эта, — глухо сказала красавица, слегка зардевшись.
— Здесь? — он бережно нащупал одну из желез.
— Да.
— Характер боли?
— Тянущая.
— Давно?
— Не знаю. Может быть, с год уже.
— К врачам до меня обращались?
— Нет.
— Ну это все пустяки. Болит и ладно. Это мы поправим. Это…
Он не договорил, потому что некстати зазвонил телефон. Рудольф только отметил про себя, что ее грудь еще не потеряла форму молодости, и только вошел во вкус анатомических изысканий, как вдруг этот проклятый тревожный звонок… Зачеркнувший очарование возвышенного и указывающий на то, что внешний мир этому очарованию всячески препятствует.
Рудик огляделся и телефона не увидел. Звонок был, а аппарат безнадежно отсутствовал. Свой мобильный он положил под автобус с неделю назад, поспорив с нетрезвым другом, что скорее автобус перевернется, чем эта мыльница перестанет звонить…
— Одну минуточку, прошу извинить… — пробормотал он и пошел, как собака идет по нюху, на сигнал, наконец-то обнаружив источник беспокойства под подушкой кушетки-оттоманки, взлохмаченной и неприбранной, словно долина после селевого потока.
— Алло…
— Меня преследуют!.. — раздался в трубке истеричный надрыв знакомого, к сожалению, человека.
— Это ты, Люд, что ли?
— Я уж и сама не знаю, Люда я или нет.
— Успокойся. Кто тебя преследует?
— Неоплатоники, — ответила она, рыдая.
— Неоплатоники… — задумчиво повторил Рудольф Валентинович. — Их много?
— Для меня достаточно.
— Так, — пробормотал он. — Погоди, дай сосредоточиться.
— Мне холодно, — сообщила девица, застывшая посередине комнаты. — Можно одеться?
— Можно, — разрешил Рудик, но тут же поправился: — Чего одеваться, если скоро опять раздеваться?
— Ты не один? — спросила с подозрением Лидка в трубке.
— Почему не один… Один, — соврал Рудольф Валентинович. — Просто фильм смотрю… По кабельному каналу.
— Порнографический?
— Эзотерический. А в конце все выходят замуж.
— Я не могу… Я свихнусь в этом проклятом городе! — прокричал телефон.
— Проверь свою адекватность, — посоветовал Белецкий. — Скажи громко: «Мама мыла раму».
— Это ты скажи! — отрезала Лидка.
— Я уже сказал, — терпеливо заметил врач. — Наверное, опять этот тип? — предположил он по возможности спокойно, ибо являлся в этой ситуации психотерапевтом.
— Конечно! Прикинулся какой-то бледной девкой и сел в мое рабочее кресло!
— Ты, случайно, не спятила?..
— Если ты ко мне сейчас не придешь, я руки на себя наложу!
— Накладывай, — разрешил он. — Но если через час не наложишь, я буду у тебя. Потерпи. — Он посмотрел на свою клиентку, которая по-прежнему стояла как солдат, навытяжку. — А может быть, через два…
Бросил трубку на рычаг. Выдернул телефон из розетки и зачем-то накрыл его подушкой, по-видимому, из-за мрачного мистического чувства, которое к нему подступало.
— Теперь нам никто не помешает.
Бессмысленно уставился на розовый плоский сосок. Ему пришло в голову, что он похож на маленькую пробку.
— А-а-а… — раздалось из соседней комнаты.
— Это мой отец… Не пугайтесь. Так о чем мы говорили?
— Грудь… Дергает, — напомнила ему девица, отчего-то двусмысленно улыбнувшись. Ее стыд и замешательство прошли.
— Да… Грудь, — повторил Рудик, чувствуя, что мысли разбегаются, словно лягушки из-под сапога лесника. — Это мастопатия, девочка. Только и всего.
— А это опасно?.. — Она запнулась, подбирая слова. — От этого умирают?
— Конечно, — горячо согласился Рудольф Валентинович. — Я вам помогу. — Он приблизился к ней вплотную.
— Умереть поможете? — уточнила она как человек аккуратный и не терпящий двусмысленности.
— Да. И воскреснуть тоже помогу. Главное — быть адекватной и политкорректной. Адекватность превыше всего. Принимайте мастодинон, и все будет отлично.
Он вдруг порывисто поцеловал ей ключицу. Его язык почувствовал легкий привкус соли.
— Ай, — сказала она. — Чего это вы колетесь?
— Потому что я не брился сегодня, — объяснил врач, слегка задыхаясь.
В доказательство своих серьезных намерений он слегка укусил ее за плоский сосок. Девица на это уже ничего не сказала и чувств своих не обнаружила. Ее тело окаменело. Тогда он нехотя и без страсти повалил ее на диван, потому что так было принято, и если бы он этого не сделал, то возникли бы недоумевающие вопросы со стороны друзей и знакомых.
Но здесь случилось нечто странное. Какая-то тень возникла за его спиной и навалилась как туча. Кто-то цепкий впился в его плечи изможденными руками и начал стаскивать с пациентки на пол. Рудик только заметил желтую пергаментную кожу с нестрижеными ногтями и понял, что это, по-видимому, его отец…
Безумие разорвалось внутри головы как боевая граната. Старик не ходил уже два месяца, и его клиническое состояние не внушало никаких благоприятных надежд.
Рудольф Валентинович сильно сдрейфил, сполз с девицы вниз, как ледник, задымился от ужаса и начал хватать воздух ртом. Девица сжала ноги, закрыв свою грудь голыми руками.
Потом, опомнившись, быстро накинула на себя блузку и кинулась опрометью из неадекватной квартиры. Врач услышал, как гремят по лестнице ее турецкие каблуки.
Через минуту в комнате зазвенела навязчивая тишина, даже отец не стонал и не просил пописать.
