— Мне нельзя ставить пятерку.
Очки блеснули в мою сторону.
— Почему?
— Я… Я списала все. Есть такая книга. Я перепишу сочинение, — добавила я торопливо.
Тут прозвенел звонок, но Полина держала нас еще час (урок был последним). Нет, она не ругала меня. Хвалила — не пойму за что. За мужество. За честность. Еще за что-то. А я все это время стояла как истукан и готова была простоять так сколько угодно, лишь бы в журнале не появилось этой ужасной пятерки.
Запись четырнадцатая
ГИПНОЗ «САХАРА»
К рыбкам троюродная Алла интереса не проявила. Мельком глянула на большой аквариум, а маленький, где когда-то коротал дни Ксюшин любимец, и вовсе не заметила.
— Они чужие какие-то. Собака и человек могут дружить, а рыбка и человек…
Вот тут бы и дать ей то сочинение, но если б даже оно и сохранилось у меня (я порвала его, написав взамен о юннатовской мартышке Берте), ни за что не показала б его своей троюродной сестре.
Папа считает самоуверенность самым страшным пороком. Но, наверное, он один так считает. Другим эта черта нравится. Как смотрели на столичную красотку те двое, что навязались провожать нас после вечера в клубе медработников! «У нас в Москве…» — говорила она то и дело. А что я могла сказать? У нас в Светополе? Но обо всем, что делалось «у нас в Светополе», они знали лучше меня. Один учился в университете — нашем, светопольском, на факультете романо-германской филологии, другой — его звали Иннокентием — работал.
Романо-германская филология… Стыдно признаться, но я смутно представляла себе, что это такое. А вот Алла — та сразу же выпалила несколько иностранных слов.
Студент облизнулся, как кот, и быстро ответил. На иностранном тоже. Что было делать его другу? Сразу обо мне вспомнил.
— В таком случае мы с вами будем изъясняться по-русски.
Другая на моем месте нашла б что ответить, а я не смогла. И так всегда… Зачем папа успокаивает меня? Зачем плетет про письма до востребования, которые якобы ждут меня в недалеком и прекрасном будущем?
Правда, одно письмо я получила. В кармане штормовки лежало оно: обычный тетрадный листок, на котором стояло всего три слова: «Кружка в саже». И вместо подписи — пронзенное стрелой сердце. «На выезде» (мы называем свои юннатовские экспедиции «выездами») плохо с бумагой, а тут не поскупились, хотя и на газетном клочке можно было нацарапать это коротенькое и таинственное сообщение. Но клочок затерялся бы в огромном брезентовом кармане, не заметить же целый тетрадный лист как можно!
Письмо и впрямь было таинственным. Какая кружка? Какая сажа? И все же я не показала его даже Лене Потапенковой, которая, как и я, впервые была «на выезде». Из-за пронзенного сердца не показала… На это и рассчитывал тот, кто писал. Рисковал он, как я узнала после, крепко: по законам «выезда» за разглашение секретов юннатского гипноза ставят виноватого «на попа». Подымают за ноги и трясут, трясут…
Делался гипноз только новичкам. Обычно их «на выезде» человека три-четыре, не больше, тем более зимой, когда не переночуешь в палатке. Каждая кандидатура обсуждается отдельно. Спорят, голосуют, но решает все, конечно, Митрич.
Его настоящее имя — Алексей Митрофанович, но он знает, что его зовут «Митрич», и сам говорит о себе: «А почему Митричу не сказали?» «Митрича не проведете, нет!» — и, маленький, щупленький, смотрит из-под косматых бровей хитрыми глазками.
А может, не он смотрит? Иногда мне кажется, что живет в нем, как в домике, лукавый какой-то зверек — бурундучок, например, — и нет-нет да выглядывает наружу в глаза-окошки.
Он большой озорник, Митрич. Теребя седую бороденку, может обыкновенный булыжник выдать за осколок метеорита и даже определить «приблизительную дату падения». Сразу спор начинается, по лотерее разыгрывают «небесный камень», а «ветхий юннат» (еще и так именует себя Митрич) стоит себе в сторонке и беззвучно посмеивается.
Лучший его розыгрыш — это «след Юрхора». Обнаружил его «на выезде» отряд, в котором было всего два или три «деда». Остальные — новички. Увидев на вязкой почве вмятины от чьих-то лап, молодые юннашки заспорили, кто прошел здесь. «Лось», — говорил один. «Зубр», — другой. И — на Митрича, но тот ни звука, только бурундучок, наверное, выглядывал из глаз и тотчас прятался обратно. «Юрхор», — произнес, наконец, Митрич, и все схватились за ручки, чтобы записать в дорожный дневник название невиданного зверя.
Ни в справочниках, ни в энциклопедиях его не оказалось. «Вполне возможно, — согласился Митрич. (Это уже в Светополе.) Надел очки и долго изучал снимки. — Нет, это не юрхор. Это корова. Перепутал сослепу… — Юннаты разочарованно завздыхали, но Митрич успокоил их. — Хотите на юрхора взглянуть? Вот он!» И на Юру Хоринова показывает, старосту секции парнокопытных. Юрхор сокращенно…
Любил он и наши юннатовские гипнозы, хотя сам в них, конечно, не участвовал. Смотрел, молчал, похихикивал в бородку.
Самым коварным считается гипноз «Сахара». Зажигают в темноте свечку, ставят так, чтобы свет падал лишь на лицо гипнотизера, а тот после разных усыпляющих слов произносит таинственным шепотом: «Ваша экспедиция заблудилась в пустыне, все выжжено вокруг, вода кончилась. Тебя посылают на поиски. Ты бредешь, бредешь и выходишь на старый заброшенный колодец. Лишь на дне сохранилось немного влаги. С трудом наполняешь кружку, но и глотка не можешь сделать, потому что тогда погибнут от жажды твои товарищи. Бережно несешь им. Стоит сорокаградусная жара, и на холодной от колодезной воды кружке конденсируется влага. Ты собираешь ее свободной рукой и обтираешь разгоряченное лицо». Тут гипнотизер протягивает кружку, которую ты, загипнотизированный; обязан взять. У тебя и в мыслях нет, что ее закоптили на костре…
Два дня отмывалась Лена Потапенкова после «сеанса»: холодная вода плохо берет сажу. А мое лицо осталось чистым. Когда мне сунули в темноте кружку, я тут же вспомнила записку с пронзенным стрелой сердцем.
Кто написал ее? Неизвестно… А вот троюродная Алла разузнала б на моем месте обязательно. Вон как управилась она сразу с двумя нашими провожатыми. С одним — на романо-германском языке, с другим — на русском.
Как смотрели они на нее! Как уговаривали прийти в субботу на танцы!
— Что скажешь, Евгения? — сделала она вид, будто советуется со мной.
Голос мог выдать меня, поэтому я лишь плечами пожала. До самого конца выдержала — и пока подымались с ней по лестнице, и ужинали, и даже кажется, говорили о чем-то… «Спокойной ночи», — ответила, и, лишь когда она ушла в своем стеганом халатике, меня прорвало. Едва торшер успела выключить — чтобы ничего не заметила Ксюша, которая уже лежала в кровати.
Запись пятнадцатая
КОНЕЦ СНЕЖНОГО КОРОЛЕВСТВА
Тут-то и наступил он. Не в действительности, потому что в действительности снежного королевства — с королевой снежинок, с короной, которая сияет, будто внутри у нее голубая лампочка, с девочкой Нюрой, не пускающей весну, — в действительности такого снежного королевства не существовало. Только в сказке, которую придумал папа и завершить которую он никак не мог. С одной стороны, зима рано или поздно должна была кончиться, а с другой — попробуй заставь сказочную королеву, которая как две капли воды похожа на Ксюшу, расстаться с короной!
Точно зеницу ока берегла моя младшая сестра свои «драгоценности». Сколько раз я, вредина, дразнила ее:
— Дай, — говорю, — поносить.
— Ага, Женечка, не выйдет.
— Почему?
— Потому что не выйдет. Тебе не идет — вот!
— С чего это, — спрашиваю, — не идет?
— Потому что ты и так красивая. А украшениями пользуются те, у кого внешность… не особенно.
Эту мысль внушала ей мама. Неспроста! Отбивала охоту наряжать себя, точно елку. Ксюша мамину теорию игнорировала, но сейчас готова была признать, лишь бы с «драгоценностями» не расстаться. На ночь, правда, она их снимала и прятала в шкатулку. Кроме сережек… Их-то я и увидела, когда вспыхнул торшер. Испуганно отдернула от подушки голову (у меня мелькнула жуткая мысль, что это троюродная Алла прокралась в комнату), но передо мной стояла моя сестра — в ночной рубашке и с лучистыми фонариками на ушах. Быстро нажала я кнопку торшера.
— Ложись, — сказала.
Она молчала. Потом тихо спросила в темноте:
— Чего плачешь?
— Я не плачу. Ложись. — Прямо в платье валялась я на неразобранной постели. — Ложись, Ксюша, ложись. Завтра рано вставать.
Забыла, что каникулы, а Ксюша помнила — о, это она хорошо помнила! — однако спорить со мной не стала. И это Ксюша, которая не уступала никому и никогда! Тихонько выскользнула из комнаты — за мамой, которая еще возилась в кухне.
Мама ни о чем не спрашивала. И самое главное, не зажигала света. Просто положила руку на голову и осторожно перебирала мои мягкие, как у нее (признак бесхарактерности!), спутанные волосы.
