Большую часть дня она проводила в отведенной для нее спальне, лежа в покойном кресле, угощаясь сладостями, попивая кофе и, между тем, обмениваясь слухами со своей горничной — Христиной, сельской девкой, подаренной бабушке на десятилетие и оставшейся прислуживать ей даже после того, как Александр II освободил крепостных рабов.
Христина, одетая в черное, сидела, вытянувшись в струну и вышивая, на стуле с прямой спинкой. Бабушка окинула меня оценивающим — заново — взглядом.
— А вот и наша маленькая тетка. Ну-ну. Я и сама, знаешь ли, парочку таких вырастила[19]. И ничем они не хуже прочих — по правде сказать, даже и лучше, — хотя когда я заметила, что один из старших моих сыновей начал проявлять неподобающий интерес к одному из младших, мне, увы, пришлось положить этому конец. — Она безрадостно усмехнулась. — Я сказала ему то, что скажу сейчас тебе, Сережа, — хоть ты и не проявляешь неподобающего интереса к прилизанному невеже, навязанному судьбой тебе в братья. Он так похож на вашего отца, но никакими гражданскими добродетелями не обладает. Отроду не видела столь невоспитанного, самовлюбленного недоросля. А эти грязные букашки, которых он упорно держит в доме…
Я уже начал гадать, какой же совет намеревается она дать мне, когда старуха примолкла и поманила меня пальцем, чтобы я склонился поближе к ней.
— Помни, — произнесла она театральным шепотом, как если бы слова ее не предназначались для невинных ушей Христины. — Если доймет тебя, как говорится, сладкий зуд — так на то всегда есть слуги.
Христина не снизошла до того, чтобы оторвать взгляд от шитья, да и ничем не показала, что она все слышала. Мне очень хотелось сказать бабушке, что времена изменились, такие феодальные вольности в те дни были уже немыслимыми, по крайности, в нашем доме.
— Ты Набоков, — продолжала она, — а Набоковы всегда брали то, что им требовалось. Вот почему мне так тревожно за твоего отца, милейший он человек. Когда он женился на деньгах, разве усомнилась я в его правоте? Да нисколько. Я и сама желала, чтобы к его баснословной родовитости прибавилось баснословное богатство. Однако в последнее время он и думать забыл о своих интересах. Боюсь, он связался с самого низкого разбора благодетелями человечества и кончится это очень плохо. Попомни мои слова! Что до тебя, молодой человек, должна сказать следующее: я тебе завидую. Никогда не думать с тревогой о том, куда ты вставляешь пипиську. Никогда не знать сожалений, терзающих того, кому случается ненароком обрюхатить девицу! Да, дорогой, я тебе завидую.
Как я желал Олега! Неловкость, пережитая нами в школьном дворе, нисколько меня не заботила. Для нее так легко подыскивалось множество оправданий: избыток прирожденной насмешливости, желание сохранить втайне подлинную природу наших с ним отношений. Со времени моего возвращения в гимназию мы с ним ни разу не поговорили, но даже и это можно было объяснить застенчивостью, осторожностью, нежеланием повторить то, что стало для нас переживанием столь волшебным. Как я любил прямую линию его носа, его бледные губы и рыжеватые волосы. Как жаждал поцеловать крепкую шею Олега, поднимавшуюся над черным воротником гимназической формы. Как желал стиснуть не одно только мускулистое бедро.
Я строил планы. Я заговорю с моим тайным другом после школьных занятий — замысел более, чем может показаться, трудный для осуществления, поскольку к гимназии каждый день приезжал, чтобы отвезти меня домой, Волков. Придется его подкупить. И придется дождаться дня, когда Володя заболеет и отправиться в свое училище не сможет.
В ту зиму здоровье брата отличалось особой крепостью. Но в конце концов настало тихое апрельское утро, в которое он проснулся весь в жару и я услышал повергшие меня в трепет слова нашей матери: «Боюсь, сегодня ты в училище не пойдешь. Возвращайся в постель, Володюшка».
Я стянул из нашего богатого винного погреба замшелую бутылку «токайского», а фляжка водки и баночка соленых огурцов, потребные для ублаготворения Волкова, были закуплены мной заранее. Я украдкой спрятал все это под сиденьем «Бенца», дабы извлечь в более поздний час того дня.
В полдень я, как правило, видел Олега, гонявшего с друзьями футбольный мяч по двору гимназии. И, не обнаружив его среди них, мгновенно пал духом. Разумеется, Рок решил помешать исполнению моего плана. В унынии я повернулся, собираясь войти в здание школы, и в тот же миг из двери ее вышел, держа руки в карманах и насвистывая веселый мотивчик, Олег. Мы едва не столкнулись. Он безразлично взглянул на меня. Я заколебался. Не было ли все прежнее обманом моих чувств?
— Мне нужно сказать тебе что-то очень важное, — пролепетал я. — Давай встретимся после уроков.
— А подождать оно не может?
— Это очень важно.
Вид у него был скептический. Я понимал, что ему не терпится присоединиться к шумной дворовой толчее. Да несколько голосов уже и выкликали его имя.
— Ну хорошо, — сказал он. — После уроков. Но не надолго. У меня дела.
И он стал спускаться по ступеням крыльца.
— Пообещай, что будешь ждать меня.
— Буду, — сказал он.
Сосредоточиться на занятиях было для меня в тот нескончаемый день делом почти невозможным, и я получил два выговора за невнимательность.
Наконец нас отпустили по домам. Я бегом понесся к ожидавшему меня Волкову.
— Хочу попросить вас о небольшой услуге. Если вы не против, я бы вернулся домой пешком. А это — небольшой знак признательности.
Когда я протянул ему водку и огурчики, он рассмеялся, я же с испугом решил, что замысел мой сорвался.
— Какая заботливость. Обожаю заботливых молодых людей. Только не задерживайтесь надолго. Нам ведь неприятности ни к чему, верно? Ни мне, ни вам. — И он довольно скабрезно подмигнул мне.
Едва лишь Волков и «Бенц» скрылись из виду, я услышал голос Олега:
— Всегда любил твой фешенебельный лимузин. Жаль, что ты не додумался заманить меня в него!
Я молча протянул ему мое подношение.
— Ого! — произнес он. — Что это? — Он взял бутылку, взвесил ее на ладони. — Нет, ты и вправду странный, Набоков. Никак я тебя не пойму. Ни заикания твоего, ни странных взглядов, которыми ты провожаешь меня в коридоре. Все давно уж о них шуточки отпускают. Им кажется, что это смешно. Но я бы так не сказал. Мне не хочется тебя обижать. Скорее уж защищать, как умею. О Господи! Откуда у тебя это? Тысяча семьсот шестьдесят девятый! — Он опустил бутылку в школьный ранец. — Продать ее, что ли, и купить на вырученное пятьдесят бутылок поновее? Впрочем, нет, лучше я сохраню ее до моей первой брачной ночи.
— Делай как знаешь, — сказал я.
— Это само собой, и говорить не о чем. Но, когда бы я ее ни откупорил, я непременно помяну тебя добрым словом. Какой ты, однако ж, затейник, Набоков. Ну что, пройдемся немного? Мы ведь странники, что ты, что я. А потом мне придется к Смольному возвращаться, к моей трезвеннице-тетке.
По крайней мере, он, похоже, стал считать себя моим должником.
В Летнем саду весна уже давала знать о себе: желтые и лиловые крокусы на грязных еще лужайках, щебет птиц. По дорожкам прогуливались, дружески болтая, молодые парочки и солдаты (тоже попарно). Мы шли среди них, и я остро ощущал наше с Олегом молчание; свидание, начавшееся столь многообещающе, теперь представлялось мне лишь обязанностью, которую он считал своим долгом исполнить. Мне так хотелось излить ему душу — и чтобы он излил свою, — но я не знал, как к этому подступиться. И потому спросил:
— Как у тебя идет учеба?
— Не будь занудой, — ответил он.
— Знаешь что? Приезжай ко мне летом в Выру, — с запинками, но все же вымолвил я.
Почему эта дивная мысль не пришла мне в голову прежде? Он мог бы остановиться у нас на несколько недель, как делал порой Юрий Рауш. Мы вместе дремали бы в гамаке. Ели бы по утрам поджаренный хлеб с маслом и медом. Катались на велосипедах по землям Выры и Рождествено. А когда зной станет нестерпимым, сбрасывали бы одежду и купались в Оредежи.
— Не могу, — ответил он. — Уезжаю на Украину. Отец ждет. В конце концов, должен же я научиться управлять имением. Придется ослепить всех тамошних девиц приобретенным в столице лоском, иначе отец сочтет деньги, потраченные на меня, пропавшими попусту. А кроме того, ты ведь меня почти не знаешь.
— Но мы уже начали узнавать друг друга, — сказал я. — Наш вечер в синематографе…
— Неужели ты еще не выбросил его из головы?
— Но зачем? Тот день был, вне всяких сомнений, лучшим в моей жизни.
Он улыбнулся и несколько долгих мгновений молча смотрел мне в глаза.
— Будь осторожен, иначе ты станешь слишком философичным, Набоков, — наконец сказал он. — А мы оба знаем, как много достойных ребят сбились с пути, оттого что стали слишком философичными. Так тебе нравится, когда тебя щупают мальчики?
