— Ее тетка не могла быть цыганкой. А цыганка — это все же цыганка, это вам не просто так… Кого угодно цыганкой не назовешь. Я и сказала ей, что ее тетка не была цыганкой.
— Ох… — У Клеоты даже расширились глаза, когда она попробовала понять, сколь серьезно прозвучало это заявление мадам Ливайн.
— А вы сами цыганка? — с невинным видом спросила она.
— Я? Нет, я еврейка.
Лукреция кивнула, подтверждая. По всей видимости, она также считала подобные подробности важными. Клеота решила, что эти двое знают какую-то тайну какого-то закрытого от других мира, что придает им уверенности, этакое чувство причастности к чему-то важному. Она отпила глоток виски. Мадам закурила сигарету и прищурила глаза от дыма. Лукреция смотрела на стол и вертела в пальцах спичку. Клеота поняла, что теперь ей вроде бы полагается попросить мадам погадать ей, предсказать судьбу. Она начала осознавать, что для них это вопрос чести, чтобы она сама об этом попросила. Если она не станет просить, это будет означать, что она усомнилась в достоверности их утверждений. И еще одно чувство снова возникло у нее в душе: что ее дурачат, на нее давят, принуждая к ученичеству какого-то непонятного свойства.
— Не могу я понять Джона, — сказала она Лукреции. — А ты?
— Да это просто секс, — ответила Лукреция, намекая на собственный богатый опыт по этой части, которого, как было точно известно Клеоте, у нее не было. Или был?
— Но эта девица! — воскликнула Клеота. — Она ведь не такая уж красавица, верно?
Лукреция была как-то странно возбуждена. Она вдруг протянула руки чуть ли не через всю комнату и подтащила к себе маленький столик с лежавшей на нем пачкой сигарет.
— А что общего между красотой и сексом? — спросила она.
— Ну, я этого не понимаю. У него, вероятно, имеются для этого какие-то причины, но его жена гораздо более красива, чем эта штучка.
Клеоте было совершенно ясно: Лукреция сейчас подыгрывает мадам Ливайн, всячески демонстрируя свое с нею интимное знакомство, близость, даже фамильярность, однако не могла избавиться от ощущения, что сама находится вовне всего этого, словно смотрит снаружи на подводный мир. Мир? Ну нет. Ей сейчас страшно хотелось, чтобы Стоу по дороге обнаружил, что забыл что-то дома, и внезапно вошел в дверь.
Мадам Ливайн заговорила — уверенно, с твердостью взрослого человека, привыкшего ждать, пока все поймут, в чем заключается проблема, а уже после этого вмешаться и разрешить ее по всем правилам.
— Духу не всегда по нраву то, что любит данный человек, — сказала она.
Ох, как же она права! Клеота почувствовала в глубине души какое-то движение, радость от того, как быстро действует ее собственный ум.
— Это нелегкое искусство, — продолжала мадам. — Немногие люди знают, как услышать свой внутренний голос. Нас все отвлекает. Даже при том, что нам отлично известно, что это единственное, что может нас направлять.
Она прищурилась, глядя на пепельницу, но при этом действительно слушала то, что говорит Клеота.
— Но как же его услышать? Или узнать, можно ли ему верить? Иногда так много чувств одолевает…
— А как вы ощущаете собственное тело? Вы осязаете его руками, видите каждый день глазами в зеркале. Все дело в практике, вот и все. Мы каждый день изучаем собственное тело, разве нет? Но насколько часто мы отрешаемся от времени, чтобы исследовать собственную душу? И прислушиваемся к тому, что она нам говорит? Едва ли мы когда-либо это делаем. Люди, — голос ее зазвучал немного протестующе, — поднимают подобные вещи на смех, однако вполне согласны с тем, что невозможно сразу заиграть, впервые сев за пианино. Правда, чтобы слышать свой внутренний голос, нужно обладать гораздо более изощренной техникой, это значительно труднее. А уж понимать эти сигналы — это еще более трудно. Но некоторые умеют. Точно вам говорю.
С огромным облегчением Клеота поняла, что мадам Ливайн говорит вполне серьезно и вовсе не валяет дурака.
— Она просто великолепна, — сказала Лукреция, теперь уже без всяких умолчаний, когда заметила, какое впечатление мадам произвела на Клеоту.
— Я не предсказываю будущее, — продолжала мадам, — потому что никакого будущего — в вульгарном смысле этого слова, — по сути дела, нет.
Какая она все-таки добрая! И как эта ее уверенность прибавляет ей еще больше доброты и привлекательности! Когда женщина теряет связь с самой собой, подумалось Клеоте, вот тогда она становится непривлекательной.
— Я не совсем поняла это, — сказала она. — Насчет будущего.
— Может быть, вы более подробно расскажете мне о том, чего не понимаете, — ответила мадам.
Клеота была тронута этим предложением. Она вдруг почувствовала, что ее понимают, потому что ей действительно хотелось поговорить о том, что она думает насчет будущего, как она его понимает.
— Ну, я, право, не знаю… Вообще-то я никогда всерьез не задумывалась об этом, однако… ну, надо полагать, когда человек достигает некоей точки, когда позади осталось больше, чем ждет впереди, это как-то… начинает казаться, что все это вовсе и не стоило того… Я не хочу сказать, — быстро добавила она, увидев, что Лукреция как-то странно обрадовалась при намеке на собственную катастрофу, — я отнюдь не говорю, что у меня в прошлом все было плохо, правда, ничего подобного. Это — мое понимание будущего — не имеет ничего общего с такими понятиями, как счастье или несчастье. Это в большей степени… раздумье о том, а не было ли всего этого слишком, — она засмеялась и покраснела, — мало! — И прежде чем мадам заговорила, добавила без всякой эмфазы: — Мне кажется, что, когда дети вырастают и разъезжаются, начинаешь думать именно так. — Ей пришло в голову, что она никогда не стала бы делиться подобными сомнениями, если бы Стоу был рядом, и почувствовала, что его отсутствие дает ей полную свободу.
— Это гораздо шире, чем просто отсутствие рядом детей, — сказала Лукреция.
— Но и это тоже, — напомнила ей мадам. — Не следует недооценивать чисто физическую сторону. — Мадам обернулась к Клеоте: — Однако это также связано с наступающим климаксом.
Клеота ждала продолжения. Она чувствовала, что ее изучают, исследуют, но уже не просто из любопытства. Мадам, как ей казалось, что-то видит в ней, нечто, связанное со словом «климакс».
— Человек вдруг замечает, что у него больше никогда не будет состояния экстаза, бурного восторга, — продолжала мадам Ливайн. — Вот тогда и наступает кризис. Он начинается, можно сказать, когда мы перестаем четко представлять себе будущее, но видим, что это просто равнина, бесконечная равнина, а вовсе не то, что мы думали раньше, — что это гора, увенчанная славой.
— Ох, да я никогда не думала ни о какой славе!
— Я говорю вовсе не о достижениях. Я говорю о самоощущении, самоидентификации, самооценке, о понимании собственной исключительности. Слава — это момент, когда человек достигает такой самооценки.
В сознание Клеоты ворвалась смерть, полное ощущение умирания; умирания не какой-то конкретной личности, не ее самой, но некоего неопределенного человека, уже лежащего мертвым. Вот тогда в нее войдет это самоощущение, эта самоидентификация, а с ними и слава, и благословенный душевный покой и мир.
Всплеск радостного возбуждения поднял ее на ноги. Она подошла к буфету, достала еще бутылку виски и, вернувшись с нею к столу и не спрашивая разрешения, стала разливать спиртное по бокалам. Она бросила взгляд через стол на мадам Ливайн и вся вспыхнула.
— А как вы гадаете? — спросила она, не в силах сказать: «А не погадаете ли вы мне?» Ей не хотелось навязывать мадам какую-то конкретную методу, не хотелось опускаться до какого-то дешевого ритуала. Приближался некий момент истины, сейчас она узнает нечто совершенно конкретное и исключительное, и это никоим образом нельзя испортить.
— Если хотите, то просто положите руки на стол, — сказала мадам.
Стоу сейчас рассмеялся бы; ее отец поглядел бы на потолок и вышел из комнаты. Она подняла обе руки, а когда опустила их на стол, ощущение было такое, как будто она высунула их на ледяной ветер. Руки мадам пришли в движение, скользнули по столешнице и замерли, когда ее средние пальцы коснулись рук Клеоты. Это были руки старухи, они были гораздо старше, чем лицо мадам. Теперь эти четыре руки казались отдельными живыми существами, лежащими на столе и смотрящими друг на друга.
Клеота ждала следующих распоряжений, но их не последовало. Она подняла взгляд на мадам.
И снова поразилась ее преклонному возрасту. Щеки, казалось, ввалились, она выглядела как настоящая славянка, кожа потрескалась, как засохшие сливки, сеть сосудиков на глазных яблоках смотрелась как карта рек в джунглях.
— Пожалуйста, смотрите мне прямо в глаза, — сказала мадам Ливайн.
Клеота содрогнулась.
