— Пожалуйста, смотрите мне прямо в глаза, — сказала мадам Ливайн.
Клеота содрогнулась.
— Я и смотрю, — сказала она. Она что, ослепла? Посмотрев более внимательно, Клеота и впрямь заметила, что мадам ничего не видит, что взгляд у нее мертвый, он обратился внутрь, ушел в себя. Это было очень подходяще, она даже на секунду решилась разорвать этот контакт, но тут же у нее возникло ощущение, что она может многое потерять и вообще стать посмешищем; сколь ни велико было ее недоверие, она должна продолжать глядеть в эти черные глаза, если надеется хоть когда-нибудь снова установить связь с самой собой.
Теперь мадам Ливайн оторвала ладони от стола, похлопала Клеоту по рукам и глубоко вздохнула. Клеота убрала руки на колени. Мадам Ливайн поморгала, ни на что конкретно не глядя; вид у нее был такой, как будто она сводит воедино то, что услышала или увидела.
— Тут у вас есть женщина постарше? — нарушила тишину мадам. — Пожилая, нет, старая женщина? — поправилась она.
— Да, сестра моего мужа. Она живет неподалеку.
— Ага! — Мадам подняла голову. Казалось, она собирается с духом. — Она проживет дольше, чем он.
У Клеоты задрожала голова; она тупо смотрела на мадам Ливайн, пораженная представившимся ей видом Стоу в гробу и Элис, стоящей над ним, тогда как ей самой оставалось лишь вечно стоять в уголке в полном одиночестве, снова став здесь полным чужаком. Ей даже показалось, картина эта всегда таилась у нее в сознании, и единственным новым моментом явилось то, что кто-то другой тоже ее увидел.
Клеоту пронзили боль и чувство облегчения, когда она увидела внутренним взором Элис, пережившую Стоу. Попросту говоря, это стерло вместе с ним всю ее предыдущую жизнь. Она впервые встретилась с ним в картинной галерее; он был с Элис, она стояла рядом, и воздух между ними был буквально пронизан мощными, даже слишком мощными, незримыми узами, что их связывали. Сама она никогда не вторгалась в это их личное пространство, никогда сама по себе не попадала в самый центр его внимания. Тридцать лет пролетело, и все напрасно. И теперь она стояла там же, где тогда, когда вошла в их мир, и ей нечем было похвастаться.
— Извините, мне пришлось… — Мадам оборвала речь и снова положила ладони на руки Клеоты. Прикосновение вернуло Клеоту в комнату и к мысли о том, что Элис по-прежнему болтается где-то возле ее дома. От злости у нее широко распахнулись глаза. И то, что увидели мадам и Лукреция, был полный ярости взгляд, молниями отлетавший от ее лица.
На подъездной дорожке послышался резкий скрип тормозов быстро подъехавшей машины. Три женщины одновременно повернулись в сторону входной двери, слыша приближающиеся шаги, шаги мужчины. Клеота пошла ко входу, и когда в дверь постучали, распахнула ее.
— Джозеф! — воскликнула она.
Молодой человек быстро вскинул руки вверх, изображая, что испугался.
— И что мне нужно делать? — осведомился он.
Клеота рассмеялась:
— Войти!
И он вошел, улыбаясь ей и паясничая и шутя на ходу, что всегда наилучшим образом укрепляло их отношения.
— Я не слишком опоздал?
— К чему? — Клеота услышала в собственном голосе совершенно девчачий визг.
— К тому, что у вас тут происходит, — сказал он, расстегивая молнию куртки, снимая ее и швыряя на стул. — Вообще-то уже поздно, и я не хотел вас будить.
— Но мы же явно не спим, — поддразнила она его, чувствуя, как внутри вновь растет жажда жестокости.
Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, стоя перед двумя другими женщинами, и поэтому заорал:
— Я что хотел сказать… Я вам не помешал? Я всего на пару минут заскочил по дороге, потому что пока еще не готов завалиться в постель, вот и решил, что будет неплохо заехать, просто чтоб поздороваться. Вот что я хотел сказать!
Лукреция засмеялась. В нем было что-то этакое, исконно-первобытное, так ей представлялось, и однажды она сказала об этом Клеоте.
— Ну, так здравствуйте! — сказал он и пододвинул к столу стул, сел, пригладил ладонью густые каштановые волосы и закурил сигару.
— Вы ужинали? — спросила Клеота.
— Я ел в пять, а потом в девять. — Клеота почувствовала странный прилив энергии. А он так и не понял, то ли это оттого, что он внезапно явился и прервал их общение, или потому что появление здесь его, единственного мужчины, было воспринято весьма благосклонно.
Он бросил взгляд на мадам Ливайн, которая кивнула ему и улыбнулась, и только сейчас до Клеоты дошло, что она пренебрегает своими обязанностями, и она представила его ей.
— Вы надолго сюда?
— Не знаю пока. На несколько дней. — Он отпил из стакана, который она перед ним поставила. — Как Стоу?
— О, у него все в порядке. — И она коротко и неодобрительно рассмеялась. Это всегда давало ему смутное ощущение полного с нею взаимопонимания, но относительно чего, он так и не уяснил. Но тут она добавила вполне серьезно: — У него выставка во Флориде.
— Ух ты, вот здорово!
Она снова рассмеялась.
— Да-да, я именно это хотел сказать! — протестующе воскликнул он.
Выражение ее лица стало мрачным.
— Я и не сомневаюсь.
— У нас с ней всегда так, — пояснил он, обращаясь к мадам и Лукреции, — сразу начинается состязание двух полудурков.
Смех обеих женщин стал для него большим облегчением; он был лет на десять моложе Клеоты и Лукреции — блестящий романист, всегда скользящая, летящая походка, руки вечно в карманах. Его полное незнание женщин, отсутствие всякого опыта общения с ними всегда разжигали его любопытство на их счет, заставляя непрестанно изыскивать способы достичь с ними взаимопонимания. Общаясь с женщинами, обычно он быстро обнаруживал, что снова прячется под одной из своих разнообразных масок, выбранной в зависимости от конкретной ситуации; в данный момент это была маска беспутного юнца, может быть, молодого поэта, потому что ему никогда не удавалось — особенно перед Клеотой — быть самим собой. Она казалась ему — и он всегда это чувствовал — несчастной женщиной, которая, вероятно, и не подозревает о своем несчастии; поэтому она искала что-то, какое-нибудь чувственное утешение, которое могло бы отвлечь ее от этой извечной привычки играть роль беззаботной, над всем подшучивающей богемной дамы. Не то чтобы сама Клеота привлекала его; того, что она была замужем, вполне хватало, чтобы поместить ее в неясно осознаваемую зону святости и недоступности. Если, конечно, ему не удастся придумать для себя иную жизнь и другой характер, жизнь, как он ее себе представлял, наполненную искренними отношениями с людьми, то есть отношениями личностными, откровенными, исповедальными. Но где-то в глубине сознания он все же понимал, что настоящая правда обнажается только в беде, а он был готов сделать все, чтобы избежать любой беды в любой сфере своей жизни. Он был просто обязан так поступать, как ему казалось, хотя бы из чувства порядочности. Потому что истинный ужас бытия в фальшивом облике заключается в том, что оно тесно связано с любовью к нему других людей, и она немедленно стала бы жертвой предательства, если б кто-то начал добиваться правды. А предательство по отношению к другим людям — к Джозефу Кершу, например, — стало бы окончательной катастрофой, даже хуже, чем предательство по отношению к самому себе, как если бы он стал жить с женой, которую не любит.
К тому моменту, когда он сел к столу, он уже начал беситься по поводу той мальчишеской роли, которую Клеота отводила ему все эти шесть или семь лет их знакомства. Он принял вид более суровый, даже несколько обеспокоенный, и, поскольку все внимание присутствующих было на некоторое время обращено на него как на единственного мужчину и все ждали, когда он заговорит, он посмотрел прямо в глаза Лукреции и спросил:
— Как поживает ваш муж?
Лукреция опустила взгляд на сигарету и, нетерпеливым жестом стряхивая с нее пепел, ответила:
— У него все хорошо.
И он буквально услышал, как она плотно закрылась от него. Женщины, пока сидят одни, как он полагал, наверняка треплются о сексе. Он еще с детских лет привык так считать, когда на посиделках за бриджем у его матери атмосфера за столом тут же, едва он входил, из шумной и веселой с воплями и вскриками превращалась в молчаливую, более приличествующую почтенным дамам. Он уже тогда понимал, как понимал и сейчас, что там происходило нечто незаконное, нечто запретное. Это понимание не создавало для него никаких проблем; это было просто понимание, осознание того, что он знал. Однако оно все же взывало к его пониманию добра и справедливости, обычной добропорядочности, требующей, чтобы жена никогда не выказывала ни малейшего неуважения в адрес собственного супруга. И тем не менее сейчас он ощущал, что такое неуважение, даже презрение, просто висит в воздухе. И он испугался: это его порадовало, придало ему радостной уверенности в себе, в своей привлекательности.
