На другой день рано утром — погода опять выдалась ясная — оборудование вынесли из лаборатории наружу: снежные обвалы обычно случались только к концу дня. Трактор совершил несколько рейсов по краю озера, и вот уже все оборудование оказалось сложенным на продуваемой ветром каменной площадке с внутренней стороны утеса. Затем его переложили на небольшие санки — эти санки Нику и Гончарову предстояло протащить по открытому узкому уступу до самой кабины. Чтобы не повредить полозьями кабель, его очистили от снега еще при первом переходе.
Им пришлось несколько раз пройти к кабине и обратно, и у Ника всякий раз замирало сердце — ведь все время где-то рядом была смерть, но он уже так привык к этому постоянному ощущению опасности, что стал считать его непременным условием своего существования, так же как и морозный разреженный воздух, которым приходилось дышать, как мелкий пушистый снег под ногами. Гончаров зажег керосиновую печку, чтобы кабина нагрелась и стала более обитаемой к тому времени, когда перевозка прибора будет закончена.
В кабине было слишком тесно, сложить там еще не собранную аппаратуру не представлялось возможным. Решили поэтому, что Гончаров будет продолжать возить ее, а Ник останется здесь, установит раму и поскорее разместит счетчики, чтобы они не путались под ногами. Это означало, что и перевозка и сборка оборудования могла теперь идти лишь в половинном темпе.
Время от времени Ник слышал гул, будто грохотал грому только звук этот был более устрашающим. Впрочем, небо, которое Ник видел в открытую дверь, оставалось безоблачным. Гончаров привез последний груз, когда день уже клонился к вечеру. Он вошел и закрыл дверь.
— Успеем вернуться дотемна? — спросил Ник.
Гончаров отрицательно покачал головой. Он снял варежки и стоял, грея руки над печкой.
В кабине все гудело от шума генератора, все пропахло нежилыми запахами — керосином, нагревшейся изоляцией, озоном. Глухие каменные стены были слишком холодны, чтобы прислониться к ним спиной, и такой же холодной, как лед, была скала, служившая полом, сидеть на ней было нельзя. Воздух уже несколько потеплел, но, чтобы не задохнуться, дверь пришлось слегка приоткрыть и так оставить, закрепив ее в этом положении.
— Нет, не успеем, — сказал Гончаров хладнокровно. — Понадобится, по меньшей мере, часа два, а то и три только на то, чтобы прорубить дорогу в снегу.
— Прорубить? — удивился Ник и медленно повернулся к Гончарову. В кабине не хватало места, чтобы стоять во весь рост. — Что нам надо будет прорубать?
— После того как я прошел сюда в последний раз, вверху произошел обвал, — ответил Гончаров. — Слишком жаркое солнце. Вы разве не слышали грохота? Временно путь назад отрезан. Но это не опасно. В кабеле у нас есть телефонный провод. Я передам на станцию, чтобы нас не ждали, — мы не вернемся, пока не закончим сборку. А когда прибор начнет действовать уже автоматически, у нас будет сколько угодно времени, чтобы выбраться отсюда. Еда у нас есть, и спальные мешки тоже, и работы хватит на несколько дней. — Он с силой похлопал одной рукой о другую. — Ну-с, так! Вы не возражаете, если прежде всего мы вскипятим чайку?
Ник сел на низенькую скамейку, сложил руки и недоверчиво посмотрел на Гончарова.
— Вы хотите сказать, что мы застряли здесь надолго?
— Если вас это хоть сколько-нибудь тревожит, я доставлю вас на станцию завтра пораньше утром. Но ведь все время существовала опасность, что нам придется побыть тут некоторое время. Вы слышали, как я говорил об этом Вале.
Ник только покачал головой и слегка улыбнулся.
— Чудной вы человек, Митя. Иной раз вы меня буквально ошарашиваете.
— Может быть, — отрезал Гончаров невозмутимо. — Но если вы воображаете, что сами вы — кристально ясны или меньший чудак, чем я, то очень ошибаетесь. Второго такого человека, как вы, и нарочно не выдумаешь.
Они поужинали хлебом с сыром, напились чаю. Оба сидели на низеньких скамейках, стараясь не задевать друг друга ногами. Свет давала единственная лампочка без колпака, висевшая чуть повыше уровня их глаз. Поев, они еще поработали несколько часов, затем Гончаров категорически заявил, что пора кончать. Работать ночью не имеет смысла. Не столько сделаешь, сколько зря истратишь электричество. Они разложили спальные мешки по обе стороны от установки. Гончаров снял только башмаки и куртку и нырнул в свой мешок. Он подождал, пока Ник последует его примеру, и выключил свет. Ник лежал в темноте, в тесной, пропахшей керосином кабине, ясно сознавая, что в шести футах от него край уступа и зияющая пропасть. Гордость, скрытность здесь были просто смешны. И Гончаров, конечно, думает сейчас то же самое. Ник ждал, что вот сейчас между ними начнется самый прямой, откровенный разговор в его жизни. Он приготовился быть абсолютно честным и правдивым и с Гончаровым и с самим собой.
Но Гончаров уже дышал глубоко и ровно, как дышат во сне.
Ник проснулся не сразу, сознание лишь постепенно возвращалось к нему сквозь темную пелену сна. Он еще не понимая, где находится, сколько сейчас времени. И вдруг, к своему удивлению, ясно почувствовал, что у него болит лоб. Но он тут же догадался, в чем дело, и несколько успокоился: во сне он хмурился, и оттого мышцы на лбу были напряжены до боли. Темнота означала, что сейчас еще глухая ночь. Ник опять сомкнул веки, но теперь он уже почти совсем проснулся. И тут до его сознания дошло, что странные звуки доносятся не из коридора за дверью его комнаты в московской гостинице, но что это кипит и булькает вода и стучит генератор. Ник мгновенно открыл глаза и понял, что чернота, расстилающаяся перед ним, не ночная тьма, а гладкая черная каменная стена кабины всего в шести дюймах от его лица.
Он повернулся и увидел, что Гончаров уже сидит на скамейке и в одной руке держит банку мясных консервов, а в другой кружку чая. Лицо у него опухло от сна, глаза обведены красными кругами, и на щеках проступила щетина. Чай он пил по-русски: сильно, с шумом втягивал его в себя и после каждого глотка испускал глубокий удовлетворенный вздох.
Он слегка улыбнулся Нику.
— Вставай, вставай! — дружелюбно сказал он ему по-русски.
Ник начал день с того, что немедленно выбрался из пропахшей керосином конуры. Невыносимо яркое солнце чуть не ослепило его, чистый, холодный воздух обжег легкие Ник опять взглянул на замерзшее внизу море скал, сверкавших повсюду, — от одного подернутого лиловатой дымкой горизонта до другого На обратной стороне пиков, куда не проникало солнце, лежали синие тени длиною во много миль; на востоке горные озера сияли, как лужи золотого пламени. Смотреть прямо вниз Нику было все еще трудно, у него сразу закружилась голова, и он зажмурился. Потом он вернулся в кабину. Гончаров уже начал приготовления к работе.
Оба отлично знали, что именно следует делать, говорить почти не было необходимости. Работа шаг за шагом продвигалась вперед, и постепенно молчаливое удовлетворение, которое они от этого испытывали, настолько поглотило их, что они почти не заметили, как приспособились к тесному помещению. Распластавшись на полу, каждый нашел для себя наиболее удобное положение, позволявшее быстро, без заминки передавать другому нужные инструменты и детали. Один в точности знал, чем занят в этот момент другой, и не сомневался, что тот все выполняет умело и добросовестно. Натянутость между ними стала исчезать, как бы растворяясь в общем стремлении к единой цели.
Оба они вздрогнули, когда часа в три дня неожиданно зазвонил телефон. Это Геловани докладывал, как идут дела на станции. Звук в телефоне был резкий, голос звучал чересчур громко и дребезжаще. Геловани передавал, что приборы уже помещены в контейнеры вокруг озера, связь между ними будет установлена, вероятно, завтра утром. Когда Гончаров начнет передавать данные, полученные от новой установки? И Ник и Гончаров вдруг почувствовали, что эксперимент становится реальностью, что он неизбежен и должен вот-вот начаться.
Гончаров окинул установку быстрым оценивающим взглядом.
— Завтра к концу дня, — сказал он в телефон, взглянув при этом на Ника, будто спрашивая у него подтверждения. Ник кивнул головой.
— Как вообще-то дела? — спросил Геловани. — Требуется вам что-нибудь?
— Все в порядке, — коротко ответил Гончаров. — Мы еще поговорим позже.
Он повесил трубку, и Ник даже не счел нужным спросить, почему в разговоре не был упомянут обвал, отрезавший им путь к станции. Ему тоже показалось это несущественным, настолько важнее было торопиться с последними приготовлениями к эксперименту.
Через час плавно протекавшая работа вдруг натолкнулась на препятствие. Они заметили — слишком поздно, — что в течение некоторого времени работали зря. Конструкция рамы предполагала помещение ионизационных камер и счетчиков Гейгера через отверстие сверху, к которому всегда будет свободный доступ. Как выяснилось, здесь это сделать было нельзя: крыша оказалась слишком низкой. Если вынести раму наружу и собрать прибор на площадке перед кабиной, то в собранном виде он будет слишком тяжел внести его в кабину не удастся. Положение казалось безвыходным. Оба сердито уставились на прибор, каждый досадовал на себя за то, что не подумал об этом заранее. Предположение, что все будет закончено в течение суток, не оправдалось. Он полез посмотреть, насколько прочно прикреплена крыша к стене и нельзя ли ее временно снять, но Гончаров, угадав его намерение, только замотал головой.
