Уходить в ничто и в никуда, когда тебе 55 лет, — не так просто. Когда тебе 55, не хочется думать, что начинаешь опять с нуля. И мысль, что ты антиконцептуален, не становится, увы, опорой и утешением.
В гнусном этом бомжатнике тоже сидел теперь на вахте бывший вояка — бравый парень в пятнистом. Зевнув, он повторил, что мне была разрешена всего лишь одна ночь: больше здесь не появляйся, понял?.. — Он еще разок зевнул. (С ленцой возвращал мне паспорт.)
На столе перед ним темнела (краснела) стопка в пять-шесть паспортов. Он держал в руке мой паспорт, сличая блеклое фото; и спросил — как фамилия?
А я ответил с нечаянным утренним вздохом:
— Другой.
Он отшвырнул мой паспорт и стал рыться в стопке паспортов, заглядывая в них поочередно.
— Нет, — сказал я. — Паспорт как раз тот. Это я — другой.
Он озлился.
— Я те щас пинка дам в зад. Старый козел!
Он думал, что я провел ночь с женщиной. (Для того, мол, и рвался переночевать в бомжатнике холодной осенней ночью.) «Бабца захотелось?» — съязвил он. Я кривенько улыбнулся. Вспомнил, как запоздало и бессмысленно стояло горой поутру мое одеяло.
В гастрономе заправляла маленькая мафиозная группа сибиряков. Дали поработать на ящиках только три дня: получив деньги, помню, я тут же купил черного хлеба и два плавленых сырка. Купленное сразу же и съел, боже, как я ел, — вкусно! и как сытно!.. Квадратный в плечах сибирячок, увидев мою оголодалость, плеснул мне полстакана портвейна для согрева. Я выпил. И еще ел. До конца. Когда отряхнул крошки с куртки, отер рот и встал, я был просто счастлив. Я не озлобляюсь от мытарств, это жизнь. Но устаю: уже тикают часики. Уже их слышно. Зима еще впереди, а меня, слабого в тот год (после психбольницы), пугала даже осень — холодная и ветреная. Ночевал на Курском вокзале; это несладко, если каждую ночь. Спал, свесив голову. Сидя.
Не скажу, что шаг за шагом прибило к верующим, меня попросту потянуло (сквозняками и голодом) к теплу московских церквушек, что на окраинах. Среди осени ударил снег. Даже вьюга была, но легкая, холод чепуховый, «минус один». Голоса церковных певчих вызывали сладкое ликование, слезы сами ползли по щекам. Однако я помнил о слезливости религии, сдерживал мысль и чуть что вновь отшатывался назад (вперед?) к пушкинскому Возрождению, как я его понимаю. (К согласию с величием Бога, но без обязательности истовой веры в него.) Слезы ползли, а скулы были обтянуты голодом. Из-за голодных скул на меня уже косились нищие, но до конкуренции с ними не дошло. На паперти у них крепкие позиции, не сбить, да я и не хотел милостыни. Пройдя в церковь, я грелся телом, грелся и умиротворенной душой, чтобы только пережить холодную осень, не дольше. Тактика неблагодарных.
И я тут же забыл благость, как только однажды по выходе из церкви (прямо на улице) наткнулся на пожилую женщину, на старинную свою любовь — она ахнула, узнала меня! Назвала меня по имени-отчеству, а я, смеясь, поправил, сказал, что теперь уже просто Петрович. Она, кажется, решила, что я маскируюсь. Для нее я все еще был непризнанным писателем, скрытно изучающим, как она считала, людей и их нравы. Людей, перенесших в пожилом возрасте болезнь. Или переживших смерть своих близких. (Людей, что стали в наши дни посещать церковь. «Да. Я такая. Хожу теперь и молюсь...» — сообщила со вздохом.) Она, и точно, не была таким уж исключением. Еще пять лет назад она и ее стареющие сверстницы воевали в разного рода советских комиссиях, в профкомах-месткомах, но чем ближе к пенсии, тем ближе к болезням и к молитве. Зато ее читательский интеллект навсегда там и застыл — в прошлом. (Когда-то давно она читала мои рукописные повести, одну или две.) Так что, бедная, все еще думала, что меня вот-вот напечатают, признают. Я тут же сел на ее хлеб и пригрелся. Вечерами к ней приходил взрослый сын, меня, понятно, невзлюбивший (за бомжовые ботинки) и выставивший «писателя» из дому недели через две. Но две недели морозной осенью — это четырнадцать дней! Я успел взбодриться. Так много лет помнившая меня и верившая в мой талант милая женщина не захотела (не решилась) со мной спать, сказав, что ей пятьдесят семь (чуть старше меня) и что постель уже не волнует. Это удивило. Но упростило наши отношения, сделав ее хлеб для меня не горьким, не жестким. Добрая душа. Когда ее сын меня выставил, я уже смотрел орлом.
Окрыленный тем, что меня могут любить за прошлое, я теперь припоминал на жесткой скамье Курского вокзала не людей, не их лица, а номера их телефонов. (Нет записной книжки. Жаль.) На последней страничке «Бесов» обнаружились сразу семь или восемь номеров, случайных, наспех записанных, и я стал названивать. Вокзальное развлечение! — старые знакомцы, увы, припоминали меня кое-как, а вспомнив, вяло спрашивали, как дела. Да и телефоны за годы поменялись. И возраст уже поджимал. Чаще всего интересовавший меня человек давным-давно куда-то переехал. Или вдруг чужой голос отвечал — он умер, она умерла, а я, уже приободренный переломом осени (голодные, как и нищие, чувствуют осеннее солнце первыми), удивлялся нечутко и еще переспрашивал:
— Да ну?
Голос возмущенно повторил:
— Что значит: да ну?!. Я же вам ответил: он умер.
Все еще с малой степенью меланхолии, я даже присвистнул в трубку:
— И давно?
— Давно.
— Надо же как!..
Та добрая душа, женщина, что помнила былую любовь (нечаст случай!) и у которой я ел и спал две осенние недели, подвела меня как-то к шкафу. На тремпелях, среди прочих тряпок, показала мне болтающееся с краю серенькое пугало. (Когда-то здесь забытое.)
— Твой старый пиджак,— сказала.
Я тотчас его пододел: осень мягчела, а все же по ночам морозцы. В пиджаке и обнаружился, в кармане, томик, начало «Бесов», как завет писателя — писателю. Звони, мол. (Последняя страничка с номерами телефонов.) Так возник из небытия Лисюнин. Игорек. Кандидат наук. Полусвихнувшийся от холостяцкой жизни и подозрительный. Разумеется, случай пустой. Но когда звонить некому, позвонишь и Лисюнину.
Ища повода (почему, собственно, я объявился после стольких лет взаимного молчания), я все нажимал на его здоровье. Вроде как волнуюсь и беспокоюсь. Вроде, мол, таков наш возраст — Лисюнин может вдруг умереть.
Я переспрашивал:
— Нет, ты правда здоров?
Я объяснял озабоченное волнение тем, что вчера во сне увидел его, моего бывшего приятеля, — увидел отчетливо и узнаваемо. Потому и звоню. Он мне приснился в виде немецкого военнопленного, которого охранники гнали через какую-то узкую-узкую трубу...
В следующий раз (я позвонил) Лисюнин приснился мне в виде кролика. Я пространно объяснял ему о кролике, с трудом пробирающемся через узкий-узкий лаз. Человек (его подсознание) и в снах начеку. Тоннель говорит о смерти. В наши дни это знает всякий. Лисюнин тоже должен бы знать. В очередную ночь (очередной сон) человек-хорек бежал вниз по узкому водосточному желобу...
Мои звонки и сама тематика ему, похоже, поднадоели.
— Послушай, — сказал Лисюнин ворчливо. — Тебе вообще что-нибудь, кроме меня, снится? Хоть иногда?..
— Пойми, друг мой, желоб узкий. Как тоннель. А ты, в виде хорька, бежал вниз, вниз... все время вниз! — подчеркивал я, быть может, слегка перебирая голосом в заботе.
Хорек ли сработал? — не знаю; Лисюнин наконец услышал, клюнул и потеплевшим голосом признался, что сон мой его обеспокоил.
Но здоровье у господина Лисюнина было отменное. И с работой у него все в порядке. И деньги какие-никакие. Даже подмосковная дача у него была, куда я, по приглашению, и приехал на электричке уже к вечеру. Оказалось, что старый холостяк Лисюнин женат. (Да и был ли он свихнувшимся холостяком — не спутал ли я с кем?) Отопленная зимняя дача, хлопочущая жена, не богатый, но милый уют, — меня растрогало, я дал уговорить себя остаться еще на ночь и вновь поутру чудесно позавтракал.
От длительного недоедания в тот день кружилась голова (нормально), но, плюс, я стал плоховато видеть — наткнулся на шкаф, на стол. Это дало Лисюнину повод попытаться пристроить меня до лета в некий дом для слепых и полуслепых, где его жена работала бухгалтером. Но пока милейшая жена Лисюнина созванивалась и тревожилась (паспорт, сразу ли мне ехать, кто поедет поводырем и прочее), эти дни, целых три дня, я волей-неволей прожил у Лисюниных и отъелся. И, конечно, уральский организм воспрял. (Мне много не надо, три дня.) Так что поутру, когда предстало явиться к слепцам, я прекрасно все видел.
Встретила меня дряхлая, желтая лицом старушенция с подвязанной челюстью. (Как бы только из гроба.) Она сразу же плохо на меня посмотрела. «Сюда. Сюда иди...» — Слепцы в большой комнате (она же столовка) лепили ощупью какие-то серые картонные коробочки. Мы проследовали мимо, после чего старуха провела меня в узкую-узкую комнату, тоннель, где тянулись их унылые постели. Я, увы, видел до мельчайших подробностей. Как гравюру. Тем не менее рядом со старухой я шагал слепо, как в густом тумане. Никогда не забыть, как она прошамкала: «Вот ждесь шпальня. Дверь ужкая...» — а я решил, что пришла минута испытания, расставил руки и кое-как упал.
