Кобыла фыркала. Дым от раздутого Роллингом огня проник ей в ноздри. Когда ротмистр-пивовар сидел уже в седле, прибежал со своей промокшей шапкой Роллинг. Тлеющие угли зашипели, кобыла испугалась и понесла седока вниз по лагерной дороге, прежде чем Бетц успел схватить поводья. Унтер-офицер Ледер раскрыл было рот, но тут же помчался вдогонку, потому что лошадь и пивовар доскакали до поворота.
— Каждый делает, что может, — сказал Роллинг и пробурчал:
— Я не останусь тут! — Затем он помочился в огонь и окончательно затушил его.
Кобыла сбросила ротмистра. Через полчаса он орал в канцелярии эскадрона:
— Необходимо устроить учебный плац. Люди отбились от рук.
Ротный вахмистр Цаудерер съежился, как воробей перед кружащей совой. Пивовару Бетцу требовался учебный плац такой величины, как аэродром там, на родине в Фюрстенфельдбруке.
Вот он край, где солнце не заходит. До обеда оно всходило, а после обеда спускалось поближе к земле, но едва достигнув кромки леса, сотканной из макушек деревьев, оно останавливалось и скатывалось в сторону по зубчатой линии леса до того места, где завтра оно снова начнет карабкаться в высокое бледно-голубое небо.
В такие ночи Станислаус снова и снова пытался описать историю девушки Элен. Но ведь он не был поэтом. Ему не хватало сил проникнуть в душу другого человека. Эх, ты, тоскливое отчаяние!
Ленивцу Станислаусу на руку поднявшиеся в лагере шум и тревога. У него нет времени для сочинительства, что поделаешь! Ему мешают.
— Все на работу!
И люди валили деревья, корчевали пни, утрамбовывали землю, лезли из кожи вон. Они рассчитывали, промеряли, рубили и сыпали проклятиями. Они боролись с комаром, этим шестиногим кровожадным насекомым. Миллиарды комаров облепляли их, гудели над ухом. Солдаты надевали зеленые защитные сетки, но там, где эти сетки слегка прилипали к потной коже человека, вырастала гроздь в тысячу кровососов. Белыми ночами над окопами стоял непрерывный комариный звон. Солдаты смазывали руки, плечи и лицо смолой. Острый смолистый запах заполнял и без того душный воздух блиндажей. Люди почти задыхались. И хоть комары держались подальше от натертых смолой рук, плеч и лиц солдат, но зато находили их ноздри, ушные раковины, вволю насасывались крови и улетали как ни в чем не бывало. Над стальными касками караульных, сидевших в яме, вился рой, высились башни, целые колонны из комаров тянулись до самых макушек деревьев.
Когда лесосеку начисто вырубили, выкорчевали все пни и расчистили поляну среди лесов, превратив ее в Ютеборгскую пустошь, жизнь пивовара Бетца снова обрела смысл, стала содержательнее. Теперь он каждое утро мог скакать верхом и наслаждаться своим испитым голосом, изрыгавшим баварскую брань. На новеньком, как с иголочки, учебном плацу стреляли холостыми снарядами, строили окопы, раздавались свист и окрики муштры, в ближнем бою уничтожались целые армии «предполагаемого противника». Так проходило время в дремучих лесах у полюса.
19
Станислаус совершил путешествие в душу фельдфебеля, понюхал пороху и встретился с сумасшедшим.
Когда ночи снова стали приносить с собой два-три часа темноты, усиленная учеба на живодерне пивовара Бетца постепенно превратилась в тупую привычку. Стоило командиру эскадрона повернуться спиной, как унтер-офицеры, а особенно солдаты, старались не слишком переутомлять себя. Лейтенант Цертлинг, начальник первого взвода, не любил хлопот. — Мы не новобранцы, мы, черт возьми, фронтовые солдаты! — говорил он.
К сожалению, никто толком не знал, где находится фронт. Он был отмечен на картах офицеров красивыми цветными закорючками, но там, где проходил этот пестрый карандашный фронт, в действительности стоял дремучий карельский лес, всюду было полно озер и болот, и вовсе не пахло ни человеком, ни противником.
Солдаты умели по-своему справляться с этим карандашным фронтом и с этой ни на что не похожей войной-выродком. Роллинг, например, удил рыбу, ставил верши. После обеда он, повесив, согласно приказу, винтовку на плечо, уходил из лагеря и предавался своим занятиям в лесной чащобе. Он расставлял верши в озере, находившемся очень далеко от лагеря, вынимал из них рыбу, выбирал двух особенно крупных щук, а остальной улов бросал обратно в воду. Щук он клал на землю под одну из берез. К этой березе он внимательно присматривался, ощупывал ее со всех сторон, снимал перочинным ножиком немного коры со ствола и шел глубже в лес. Роллинг держался тропинки, вынимал компас, закуривал, следил за стрелками компаса, что-то шептал про себя, вытаскивал из кармана тужурки какую-то записочку, что-то отмечал, шел дальше и вел себя так, словно ему необходимо было промерить весь этот дремучий карельский лес.
В тот вечер Станислаус получил приказ: явиться на короткую аудиенцию в чулан за канцелярией к ротной матери — вахмистру Цаудереру. Короче говоря, Цаудерер с интересом и удивлением наблюдал за опытами Станислауса в Париже. Теперь вахмистр должен их объяснить себе — вернее, вникнуть в них. Он человек основательный, как говорится — истый пруссак. Война здесь, в этих карельских лесах, скучновата, неопределенна, а уж в смысле отпуска унтер-офицерам и солдатам вовсе полна неясности. Вахмистр Цаудерер хотел бы одним глазком увидеть, что происходит у него дома. На мгновенье, понятно?
Станислаус понял. О эти фельдфебели, право же, они не услаждали ему жизнь. Вот когда представлялась возможность заглянуть в душу одного из похитителей девичьей чести. Он усыпил Цаудерера.
— Рассказывай, понятно? — приказал Станислаус.
Цаудерер не почувствовал насмешки и начал рассказывать.
Жизнь, в которую заглянул любопытный Станислаус, была обыденной и скучно-однообразной. Цаудерер работал подручным на фабрике ящиков в одном немецком гарнизонном городке. Шестьдесят пять пфеннигов почасовой оплаты. Однако, несмотря ни на что, он рано женился: вдвоем жизнь дешевле. Уже после первого ребенка жена постарела, подурнела от скупости, лишений и домашней работы. Семьдесят пять пфеннигов — Цаудереру на мелкие расходы. Грубейший табак по тридцать пфеннигов пачка — для изгрызенной трубки Цаудерера. Он видел ежедневно солдат, весело топающих с песнями по городу. Он спросил у солдат: «Сколько вы получаете в час и сколько часов в неделю работаете?» — «Мало работаем и хорошо получаем», — ответили ему. Тогда и он пошел на эту солдатскую фабрику и работал там не менее усердно. Став ефрейтором, он показался себе начальником смены на фабрике ящиков: тепло, хорошо. Теперь он ротный вахмистр, а солдатскую фабрику, где он уже стал мастером, перевели в дремучие карельские леса.
— У кого господин вахмистр отбил жену?
— Ни у кого.
— Сколько невинных девушек соблазнил? — спросил Станислаус в своем стремлении прочесать душу фельдфебеля.
Нет, вахмистр Цаудерер ни у кого не сманивал девушки, никогда не вожделел к жене ближнего; ему хватало своей, понятно?
Станислаус был разочарован. Под конец выходило, что Цаудерер не настоящий фельдфебель. И Станислаус разбудил его. Цаудерер протер глаза и сказал:
— Хорошо, солдат. Замечательно!
В своей прогулке домой к семье, над которой Станислаус, разумеется, не имел никакой власти, Цаудерер установил, что его жена еще не купила кроватки для младшего ребенка, его любимца. «Завтра отправить письмо Марте относительно детской кроватки», — пометил он в своей записной книжке. Таким манером Цаудерер иногда сам себе давал приказания. Во всяком случае, он не знал, что на его немецкой родине детские кроватки стали редким товаром.
Роллинг должен был закончить свое ночное путешествие. Часы его стали. Но когда он приблизился к линии охраны лагеря, то взял направление к той караульной дыре, в которой, по его расчетам, в это время дежурил Вонниг. Вторая щука в сетке Роллинга предназначалась Воннигу. «Все к лучшему!» Вонниг стоял на карауле и в то же время оберегал безопасность возвращения Роллинга, за что получал от него щуку. Роллинг тряхнул сосновую ветку. Это был условный знак. Если все в порядке, Вонниг издаст несколько тихих звуков на своей маленькой губной гармонике. Но гармоника молчала. Роллинг сильнее тряхнул ветку. Раздался выстрел. Ничего себе гармоника! Роллинг упал на землю, медленно пополз назад. Снова затрещало. В караульной яме Воннига сидел его сменный, верный долгу пограничный часовой Август Богдан. Ежели так сильно раскачивается одна-единственная ветка, то, может быть, ведьма в своем ночном полете сделала на ней привал? Богдан выстрелил один раз, другой раз, и тогда из всех караульных точек восточной части лагеря начали стрелять. Вскоре стрельба уже велась вокруг всего лагеря, причем никто из стрелявших не знал, зачем и в кого он стреляет. Роллинг почесал затылок. «Каждый делает, что может».
