Джозеф коснулся ладонью ее плеча и мгновенно увидел перед собой смеющееся лицо Стоу. Она никак не отреагировала на его прикосновение, не приняла и не оттолкнула его руку. Словно он больше не имел для нее никакого значения. Тогда он с огромным трудом поднял свои ужасно отяжелевшие руки и обнял ее. Лестница на второй этаж была всего в нескольких шагах; ему, видимо, придется нести ее. Оказавшись на подушке, она будет почти без сознания; а к рассвету все окрестности, видимые сквозь окно спальни, будут усыпаны волосами и костями — жалкими останками его попыток хоть как-то упорядочить свою жизнь. Прижимая ее к себе, он со страхом думал, что эта ее жертва выглядит как брошенное ему обвинение в соучастии, как подтверждение тупости и бессмысленности существования их обоих. Но он еще сильнее напряг руки, прижимая ее к себе, чтобы выдавить из нее любые подозрения насчет его нежелания разделить с нею ее разваливающийся мир.
Она обхватила его за талию и прижала свое тело к его. Любить! Не знать ничего, кроме любви!
Он сжал ладонями ее голову и повернул ее лицом вверх, предвосхищая следующий момент. Ее глаза были закрыты и из уголков просачивались слезы, но кожа на ощупь была горячей. Клеота! Клеота Раммел! Как же это, без любви? — думал он. Как же это, даже без желания? Перед его внутренним взором снова возник Стоу в своей комнате, он увидел и самого себя, обменивающегося с ним насмешливыми замечаниями, что-то обсуждающего, ощутил тепло, исходящее от его бормотания. Как же легко погубить человека! Начиная с завтрашнего дня и дальше он будет в состоянии уничтожить Стоу — обычным для них рукопожатием, дружеским похлопыванием по спине. Эта сила, способная уничтожать, возникла у него в уме и приняла определенную форму подобно поднимающейся ввысь ракете, поражая его устрашающим видом и красотой, этакая самостоятельная сила, подаренная ему словно совершенно новый характер, новая сила, способная каким-то образом завершить борьбу с бессмысленностью жизни и примкнувшая к нему свободно и непринужденно вместе со всеми этими невидимыми легионами тех, кто ездит в поездах, ведет свои машины и заполняет рестораны, власть вдохнуть зло в этот мир и таким образом наконец возлюбить жизнь. Она прижала губы к его горлу, на удивление мягкие губы. Это будет ужасное оскорбление, если он сейчас попробует оставить ее, — но тащить ее наверх?.. Его практический ум уже представил себе всю сложность подобной задачи и то, что за этим последует. Добровольно устроенная свалка из двух скелетов. Он понимал, что это вовсе не станет добродетельным поступком, если он сейчас ослабит свои объятия, но лишь проявлением застарелой жажды обрести мужество и не подвергнуться осуждению, жалкая попытка, как ему теперь казалось, пока он собирался с духом, чтобы сказать: «Доброй ночи, Клеота!», да к тому же таким тоном, который убедит ее, что ему отнюдь не неприятно держать ее в своих объятиях.
Она открыла глаза. Господи, подумал он, она ж и убить может!
— Ч-чо это с-с тобой т-такое? — спросила она.
— Ничего со мной такого, — проговорил он, опуская руки, но краснея.
— Что? — Она покачнулась, глядя на него озадаченно, искренне недоумевающая: — З-зач-чем ты тогда остался?
Хороший вопрос, подумал он, проклиная собственную наивность.
— Мне показалось, тебе не хочется оставаться в одиночестве, — сказал он.
— Точ-чно. Я т-тебе не нравлюсь. Я старая. Старая-престарая.
Он протянул к ней руку, опасаясь, что она упадет, и она ударом отбросила ее в сторону, и сама при этом отлетела вбок, ударившись о стену, но сумела удержаться на ногах и встала прямо, упавшие волосы закрыли ей пол-лица.
— Да ч-чо эт-т такое со всеми вами! Со всеми, со всеми вами! — Она уже рыдала, но, кажется, не замечала этого. — А если он умрет прежде нее? Неужели никто не может… не может добиться своего, победить, выиграть, прежде чем наступит конец? — Она согнулась, выбросив вперед руки в странно-театральном умоляющем жесте, — до чего же она сейчас неуклюжа! Насколько фальшива вся эта грациозность! Вот тянет, тащит руки вверх, почти от пола, расставив пальцы, и взывает, плача и с яростной гримасой, от которой у нее на горле натягиваются две жилы: — Разве ты н-не должен добиться своего, прежде чем наступит конец? Прежде… к-к-конца!..
Он не сумел остановить текущие из глаз слезы.
— Да, — прошептал он. Попытка заговорить расслабила какие-то мышцы у него на животе, и он, плача, выбежал из дома.
Громкий стук ворвался в его глубокий, без сновидений, сон. Бум, бум, бум! Он открыл глаза. Бум! Опять! Он вылез из постели и пошатнулся. Это все виски, решил он. У него закружилась голова, и он оперся на подоконник. Грохот внизу послышался снова. Он поднял жалюзи. Солнце! Наконец-то ясный день! Солнце только начало подниматься в дальнем конце долины. Снова раздался грохот ударов внизу. Он поднял створку окна и попытался высунуться, но ударился головой о нижний край жалюзи. Он уже увидел машину Клеоты на дорожке перед домом, она была оставлена криво, явно брошена в спешке. Грохот ударов продолжал звучать, теперь еще более сильно. Он крикнул: «Да-да!» — и бросился обратно к кровати, словно это был сон и он мог снова уснуть, раз уж понял, в чем дело.
Но день действительно уже начался, а этот грохот был шумом ударов в его дверь, ужасный, тревожный стук, как будто случилось нечто катастрофическое. Он снова крикнул: «Да!», натянул брюки, валявшиеся на полу, напялил рубашку, босиком бросился вниз по лестнице и открыл дверь.
Она стояла там, по-утреннему свежая, если не считать измученного выражения в ее глазах. Но волосы были аккуратно причесаны, и стояла она прямо, снова похожая на себя, если не знать, что она никогда прежде не выглядела такой испуганной и умоляющей, никогда в жизни. И он вдруг подумал, как она красива, даже воздух, кажется, сияет и поблескивает вокруг ее лица. Он все еще не успел выпутаться из тенет сна, и она была словно частью этого сна — стояла здесь, у него на пороге, в пальто с воротником из лисицы, темно-коричневым, очень глубокого тона, и смотрела на него так, будто только что выпрыгнула из травы и не имела никакой связи с окружающим миром, если не считать самой земли и огромных деревьев, что возвышались на дороге за ее спиной. Он протянул ей руку, она пожала ее и вошла в холл. Он мерз на ледяном ветру и хотел было закрыть дверь, но она придержала ее и с отчаянным выражением посмотрела на него снизу вверх, как будто желая забрать назад то, что раньше ему отдала.
— Я должна извиниться за вчерашний вечер, — сказала она.
Это было совершенно не в ее стиле; а он стоял, пытаясь держать глаза открытыми, явно никак не расстроенный, как ей показалось вначале, тем, что она вчера натворила. Было также совершенно ясно — и она поняла это теперь, — что у него было множество женщин, и этот ее приезд был для него поступком наивным до идиотизма. Ей стало так стыдно этой своей наивности, что она резко развернулась и вновь распахнула полупритворенную дверь, но он ухватил ее за руку и развернул лицом к себе.
— Клеота…
Притянув ее, он ощутил запах вишни, исходящий от ее волос. Его поразил сам факт наличия ее тела у него в доме. Только сейчас он был все еще пьян. Он нагнулся, желая ее поцеловать, но его остановил ее удивленный взгляд; в ее удивлении было, правда, некое упрямство, оно определенно выражало сопротивление, чувство собственного достоинства, которое ему пришлось бы сейчас преодолевать и, как он вдруг понял, которое ему хотелось преодолеть.
Его колебания, вроде как проявленное по отношению к ней уважение, тронули ее. Но сейчас он был ей не нужен, не необходим, теперь, когда она ощутила его потребность в ней. Она подняла руку и нежно прикоснулась к его груди, чувствуя облегчение, поняв, что он хоть немного хочет ее. Теперь они стали сообщниками, и она вполне может довериться его скромности. Она выпрямилась перед ним, и улыбка смягчила ее лицо, когда она осознала его открытое желание.
Он заметил, что к ней отчасти вернулось прежнее самообладание, прежнее самоуважение, но теперь уже не было никакой необходимости принимать их во внимание. Он поцеловал ее в щеку. Однако сейчас, когда ее отчаяние исчезло, она казалась ему менее красивой; она снова стала привычной Клеотой, хорошо причесанной, с ясным взглядом, потрясающе недоступной.
— Вам следует заняться собой, — сказал он без особого подтекста, исключая разве что острый, колючий тон, каким это было произнесено; в нем звучала все та же добродушная насмешливость, к которой они оба так привыкли. Но какой же, однако, живой стала эта их симуляция добродушия, насколько более интересной, более интригующей, чем раньше, она теперь стала, эта их привычная игра!
— Завтракать будете? — спросила она.
Все теперь было в полном порядке, они были живы-здоровы, словно добрались наконец до некоего берега, и он сказал, что хотел бы еще поспать, хоть немного.
