— Завтракать будете? — спросила она.
Все теперь было в полном порядке, они были живы-здоровы, словно добрались наконец до некоего берега, и он сказал, что хотел бы еще поспать, хоть немного.
— Тогда заезжайте попозже, — тепло сказала она, глубоко удовлетворенная.
— О'кей.
Она спустилась к машине, села в нее и поехала прочь, махнув рукой из окна и на ходу выпрастываясь из пальто. Скоро она снова займется возней в своем саду, подумал он.
Он так и не поехал к ней. Провалялся в постели почти до полудня, какое-то время осуждая себя за трусость, но тут же задавая себе вопрос, не следует ли ему гордиться этой своей стойкостью и верностью собственным принципам, а также, как получилось в конечном итоге, и ее принципам.
Но его так и не покидала подспудная мысль, что в любом проявлении добродетели всегда есть по крайней мере немного фальши; да и вообще, что именно он тут проявил, добродетель или просто страх? Или и то, и другое? Ему очень хотелось бы верить, что в жизни всегда есть некое прибежище добродетели, где совесть вполне может пребывать в мире и согласии с чувственностью, потому что в ином случае все, кроме сексуального превосходства, есть просто ложь. Он вновь слышал сейчас ее голос: «Да ч-чо это с т-тобой такое?» Голос эхом отдавался в голове. Может, сегодня утром в этом голосе вовсе и не было ничего правдивого, когда она появилась здесь вся такая цивилизованная и сдержанная и пригласила его к себе на завтрак? Ну, теперь в здешней местности вновь воцарится покой и порядок. Он улыбнулся при этой мысли — она наверняка примет теперь Стоу гораздо более тепло, когда перед нею мелькнул призрак любовной победы. Он был рад за нее. Стало быть, из этого вечера получилось хоть что-то путное. Бог ты мой! Какой обжигающий костер всегда горит вокруг простых истин!
Он еще долго лежал так, прислушиваясь к тишине, царящей в его лишенном любви доме.
Элис умерла в конце мая, заснув в кресле-качалке, а перед этим смотрела в окно на долину и дожидалась, когда наступит время ужина. Джозеф узнал об этом случайно, вернувшись сюда после завершения всех процедур, связанных с разводом. Он выставил дом на продажу, и тут выяснилось, что у него нет ключа от парадной двери и ему нечего отдать агенту из риэлторской конторы. Он снял с двери замок и отвез его в скобяную лавку, чтобы к нему подобрали ключ, и продавец сообщил ему о смерти старой дамы. Он хотел спросить, как дела у Стоу, но передумал. Вернувшись домой с готовым ключом, он вставил замок на место, запер дом, сел в машину и покатил прочь. И прежде чем он то понял, он оказался на шоссе, проходящем мимо дома Раммелов. В последний раз он видел Стоу еще до того, как тот ездил во Флориду, да и Клеоту он не видел с того самого утра, как она заезжала к нему после гаданий про будущее.
Поняв, что он рядом с их домом, он сбросил скорость. В такую отличную погоду они, наверное, не сидят дома и тут же увидят его машину, едущую мимо. Да чего это, в конце концов, он должен стыдиться?! Он решительно прибавил газу, четко понимая теперь, что тот, кого ему не хотелось бы сейчас видеть, это Стоу. Если, конечно, — ведь такое тоже вполне возможно, не так ли? — Стоу не умер уже.
Машина миновала длинный изгиб шоссе, который переходил в прямой участок, тянущийся напротив дома Раммелов. Стоу и Клеота как раз лениво брели по дорожке, он тростью сшибал головки маргариток и через каждые несколько шагов пялился на заросли, она шла рядом, смотрела, дышала — Джозефу хорошо было это видно, — дышала правильно и размеренно, как и следует на занятиях фитнесом, и время от времени поглядывала на зазеленевшую по весне долину за спиной Стоу. Они обернулись на рев мотора и, узнав машину, остановились — высокие, неподвижные. Стоу, разглядев в окне автомобиля Джозефа, кивнул, поглядел на него так же, как смотрел в первый раз, много лет назад, холодными, изучающими глазами. Джозеф кивнул в ответ, злясь на эту холодность друга, но улыбаясь при этом, и сказал, обращаясь к обоим:
— Как вы тут?
— Очень хорошо, — сказала Клеота.
Только теперь он смог взглянуть ей в глаза — ему придало сил необоснованное осуждение, сквозившее во взгляде Стоу, и он даже осмелился долго удерживать ее взгляд. Да она боялась его!
— Решили продать дом? — спросил Стоу с заметным презрением и неодобрением.
До него не сразу дошло, что Стоу не одобряет его развод: он всегда восхищался его женой. Только сейчас Джозеф осознал, насколько правильной была его оценка этой пары — на самом деле, под покровом внешней современности, они оставались старомодным семейством, и Стоу презирал тех, кто не считался с правилами приличия.
— Да, пытаюсь продать. — Джозеф поудобнее устроился на сиденье. — Но, видимо, скоро сюда вернусь. Может, тогда и к вам заеду.
Стоу едва кивнул.
— Пока, — попрощался Джозеф. На сей раз Стоу просто посмотрел на него.
— Желаю хорошо провести лето, — добавил Джозеф, поворачиваясь к Клеоте, и с удивлением отметил, что сейчас она смотрит на него как на чужака, на незнакомца, как смотрел Стоу. Да, они вполне стоят друг друга.
Он поехал дальше, посмеиваясь про себя и радуясь тому, что порядок наконец восторжествовал над хаосом, поглотил его, как океан поглощает разбитый корабль. Глядя в боковое окно на окрестный пейзаж, который сейчас казался обновленным после столь долгих месяцев холода и слякоти и невыносимого мрака, он набрал полную грудь майского воздуха.
Когда его машина исчезла вдали и на дороге снова стало тихо, Стоу взмахнул тростью и обезглавил очередную маргаритку. Они молча прошли еще несколько шагов, затем он высморкался и произнес:
— Какой-то он жалкий.
— Ага, — согласилась она. — Наверное, ты прав.
— В нем всегда чувствовалось что-то подлое, трусливое, что-то такое.
— Ага, — снова согласилась она и взяла его под руку. И они пошли мимо опустевшего дома его сестры. Она поцеловала его в плечо, и он поглядел на нее с улыбкой и удивлением — никогда раньше она не устраивала подобных представлений. Он крякнул, польщенный, и она крепче сжала его руку, радуясь греющим спину благодатным солнечным лучам и вновь уверенная в том, что на Стоу можно полностью положиться, да и на нее тоже. Слава Богу, подумалось ей, у нее достало здравого смысла! Джозеф, как ей запомнилось, в то утро, в холле его дома очень ее хотел. Она продолжала молча идти вперед, радуясь и восторгаясь, восхищаясь той чистотой в сердце, чьи двери крепки и достаточно прочны, дабы сдерживать ветры, налетающие из внешнего мира.
— И все-таки, — сочла она нужным добавить, — жалко, что у них все так получилось.
Он пожал плечами и нагнулся, раздвигая придорожные заросли, сунул туда руку и вытащил маленькую жабу — ее негодующие вопли заставили их рассмеяться. Внезапно он бросил ей жабу. Она вскрикнула, покраснев от гнева, но засмеялась. И как это иногда бывало у них, они просто встали друг против друга и от души хохотали.
Я дочитал до того места, когда Уильям Фолкнер незадолго до своей смерти ужинал в каком-то ресторане и заявил:
— Все это везде одинаково на вкус.
Может, я тоже умираю. Но чувствую себя отлично.
Я занимался тем, что наклеивал себе бороду. Мои мысли просачивались сквозь зеркало и убегали ко всем другим моим бородам, а эта, по моим подсчетам, была в моей жизни девятой. Мне нравились роли бородатых мужчин, когда я был моложе, потому что с бородой я выглядел более взрослым, более зрелым, более уверенным в себе. А теперь, когда я стал старше, они мне уже так сильно не нравятся. Как бы я ни старался, но с бородой я никак не могу добиться того, чтобы не выглядеть на сцене философом. А в этой пьесе у меня роль крикливого фермера.
В тот вечер я осматривал свои баночки с гримом, губку, полотенце, карандаш для глаз, и у меня внезапно возникло сильное ощущение, что это всегда, всю жизнь были одни и те же баночки, та же самая губка, то же полотенце, все в розовых пятнах от блинчиков с вареньем, точно такое же, как это; что я все эти тридцать пять лет не вставал из-за этого туалетного столика; что я всю свою жизнь провел, сидя неподвижно и ожидая, когда через двадцать минут поднимется занавес. Вообще-то я считаю себя оптимистом. Но в течение всей этой очень долго длившейся минуты я сидел там, и у меня было такое чувство, словно я ничем другим никогда не занимался, а только гримировался для роли, которую мне никогда не удастся сыграть. Ощущение это, по крайней мере отчасти, возникло, надо полагать, оттого, что все гримерки на свете одинаковы. Другая причина заключалась в том, что я ждал сообщения о смерти отца. Я вовсе не хочу сказать, что думаю о нем все время, но довольно часто, и когда слышу телефонный звонок, то думаю: вот оно, сейчас мне это сообщат.
В гримерку вошел швейцар, дежуривший у служебного входа. Я подумал, что он пришел сообщить мне о десятиминутной готовности (десять минут до поднятия занавеса), но он вместо этого сказал, что меня кто-то спрашивает. Я удивился. Обычно зрители сюда перед спектаклем не заходят. И подумал, что это, вероятно, кто-то из санатория, и испугался. Но мне хотелось немедленно узнать, в чем дело, и швейцар поспешно вышел из гримерки, чтобы привести посетителя.
