Тугодум Иваньков долго собирался мыслями, морщил низенький лоб, вдруг брякнул, торжествуя:
– Вот вы, товарищ полковник, про закон сургучной печати говорили, будто на победителях облик побежденных отражается. Но мы же мировой фашизм победили. И что-то не видно, чтоб его методы усвоили.
– Для начала гестапо усваивало наши методы. Они очень внимательно изучали опыт ГПУ-НКВД. А что до нас… Что, по-твоему, представляла собой борьба с космополитами? Мы ее с сорок четвертого года вели. Чуть более изощренная форма национал-социализма, только и всего. И даже «хрустальная ночь» планировалась как стихийный ответ разбуженных масс на происки вредителей в белых халатах. Ты ведь сам ездил по Сибири с инспекцией, проверял готовность лагерей для приема евреев, спасенных органами от погромов. Запомните, товарищи дорогие, в КГБ время исполнительных дураков кончилось. Нам теперь предстоит борьба с противником умным и час от часу умнеющим. Враг заползает в наши дома. Следите за собственными детьми. Вот-вот подрастут и станут задавать вопросы, от которых вам не поздоровится.
* * *
О, Лисюцкий знал, что говорил. Собственная дочь, его гордость и живое искупление многих грехов, девочка открытая и доверчивая, а главное – нежная, ласковая, вдруг замкнулась, ушла в себя, а на отца смотрит разве что не с ненавистью. И это не возрастные штучки, не самоутверждение взбунтовавшегося организма в период созревания – в двадцать семь лет какой тут девичий бунт! Когда, как это произошло? Не уследил, проморгал. Давно ли вся ее комната была увешана портретами Зои Космодемьянской и молодогвардейцами, давно ли Лисюцкий с легкой иронией, прикрывавшей все ту же отцовскую гордость, умилялся тем обстоятельством, что Лиза, названная так в честь матери, – член комсомольского бюро факультета, общественница и отличница учебы?.. После института ее звали в райком комсомола, и большая карьера светила, но тут Лиза заупрямилась, ей, видите ли, простой жизни с простыми людьми захотелось, и она потребовала распределить ее учительницей в сельскую школу. Слава богу, номер с крайностью не прошел, удовлетворилась познанием жизни в московской. Впрочем, в школе, где преподает историю, она на хорошем счету.
Ни лицом, ни характером Лиза Лисюцкая ни на отца, ни на мать не походила. Дочь классических блондинов, она была темной шатенкой, глаза отдавали в синеву, не то чтобы красавица, но порода чувствовалась. Еще в младенчестве. И это составляло особую снобическую гордость Люциана Корнелиевича. Род Лисюцких, Смоленской губернии дворян, впервые был помянут в каких-то грамотах всего лишь при Алексее Михайловиче, так что особой древностью тут не похвастаешься – не Голицыны и не Оболенские, чего уж там. Но печать породы, о, это дорогая печать. И никак не совместимая, отмечал едкий папаша, с убранством девичьей, больше всего напоминавшей Красный уголок. Пока в девятнадцать лет не выскочила замуж за комсомольского активиста и не вернулась, разочарованная и изумленная, в отчий дом через полтора года. Оказался активист обыкновенным рвачом и мещанином, а в браке имел виды на папино служебное положение. Дешевый комсомольский антураж был выметен как напоминание о жалком приспособленце, и комната обрела вид аскетический: тахта, покрытая паласом кавказского изготовления, письменный стол и ряд книжных полок. Славянский шкаф для скомканной одежды. Лиза не была фанатиком чистоты и порядка и за веник бралась, лишь когда из-под ног вылетали шарики серой пыли. Но фанатиком социализма осталась, правда, понимал Лисюцкий, эта дурь сойдет. В детстве, в самый разгар террора, дочь поражала его душевной тонкостью, которой он не наблюдал ни в себе, ни в Эльзе. Каждое утро или вечер, если была ночная смена, она с такой тревогой провожала Люциана Корнелиевича на работу, будто чувствовала, что едва ли ему суждено вернуться. И эта детская тревога придавала изощренности уму ушлого чекиста, воля твердела и не позволяла поддаться ни отчаянию загнанного зверя, ни, что еще опаснее, безоглядному торжеству, когда устранялся опасный коллега. Так он пережил смерть Менжинского, оборвавшую многие карьеры, гибель Ягоды, затем Ежова, а тучи сгустились над головой лишь к процессу врачей-вредителей: он многих мог потянуть за собой. Лисюцкий со дня на день ждал ареста, да Господь прибрал-таки Сталина, развиднелось. Но те, последние, тревоги дочь уже не замечала, она была фанатично предана всем глупостям, которые сыпались в ее голову отовсюду. Человек породистый и с такой тонкой душевной организацией не может долго оставаться в ослеплении, рано или поздно прозреет, поумнеет…
Это рано или поздно обрушилось внезапно.
В школе, где работала Лиза, ярко вспыхнула звезда нового словесника – Марка Ароновича Штейна. Это дитя Двадцатого партсъезда вскружило голову молодой историчке. Вдруг ожили новым блеском ее глаза, куда девалась ее апатия, нажитая первым браком?! Отец какое-то время даже радовался внезапным расцветом любимого чада… Но чадо – странная форма любви! – явно под влиянием своего нового кумира стало задавать вопросы, малоприятные и затруднительные для прямого ответа. А ответы уклончивые ненадолго утоляли жажду познания. В очередной раз, когда Лисюцкий положился на неотразимый аргумент «я выполнял свой долг», он вдруг услышал – это от родной-то дочечки! – «Да ведь, папа, фашисты на Нюрнбергском процессе говорили то же самое». Эдак ведь можно далеко зайти! Ахнуть не успеешь, а в твой дом придут коллеги с обыском и ордером на арест…
Люциан Корнелиевич разыграл отцовский гнев, оскорбленное достоинство, нашла с кем сравнивать, да как ты смеешь, тут и сердечный приступ подоспел, и лишь в облаке валокордина вредные вопросы на какое-то время улеглись.
Лисюцкий, конечно, навел справки о ее избраннике и пожалел, что в раннюю пору репрессий не догадались отправлять детишек в воспитательные учреждения. И Марик рос на попечении мамочки и тетушек в наивном убеждении, что отец его погиб в схватке с бандитами, но только в конце пятьдесят пятого года узнал, в какой именно и с какими бандитами – своими же товарищами по работе. И теперь этот отпрыск чекиста почитает Арона героем и жертвой нарушения ленинских норм. Рассказать бы ему, что папенька вытворял под сенью ВЧК! Как же, расскажешь – чекист из призыва самого Дзержинского. То есть советский святой, пострадавший за правду. Тот факт, что Люциан Корнелиевич тоже в органах аж с восемнадцатого года, только в самих органах и ценится, за стенами Лубянки – подручный Ежова, Берии и Абакумова. Конечно, можно было б Марика взять в разработку, дождаться, когда этот трепач совершит ошибку, а то и просто спровоцировать таковую, но тут уж непременно замажешь дочь, а последствия непредсказуемы. Вокруг не одни неподкупные друзья, схавают в момент. Поздно, поздно спохватился! И слишком долго мямлил. Не должен полковник КГБ колебаться и подставлять голову под сомнения. Они опасны. Под новый, 1957 год вошла его Лизочка, резкая, как «Нате!», и огорошила:
– Папочка, я выхожу замуж.
* * *
А с Иваньковым Лисюцкий тоже как в воду глядел. Тот очень резво взялся за искоренение идейной неустойчивости в среде подрастающего поколения, и его карьера стремительно пошла вверх. Но пока гонялся за чужими юнцами, упустил своего. В один прекрасный день его сынок-десятиклассник пустил себе из папиного табельного пистолета пулю в рот. И не спишешь на неразделенку, как это бывает у ровесников юнкера Шмидта во все времена. Записку оставил: «Не хочу жить с клеймом сына палача».
Явление дяди Жоржа
Мороз в ту зиму побивал все рекорды, и суеверные старухи предсказывали очередной конец света, войну, мор и глад. Зато мороз возобновил школьные каникулы. Добрых десять дней в январе и целая неделя в феврале. Во двор носу не высунешь, но семикласснику Севе Фелицианову это и не нужно. Сева мальчик недворовый, Сева мальчик домашний и книжный. Его еще в первом классе отвадила со двора шпана из подвалов во главе с Юркой Рыжим. Сева поначалу пытался подружиться с уличными мальчишками, подражал им, он тогда узнал значение всех матерных слов, пытался даже маме грубить, ничего в этом, кроме порки, не достиг, как и в освоении дворовых нравов – не спасло уничижение от сильных.
