Это будет летом, а весна вся пройдет в изумлениях. Оказалось – вот открытие! – взрослые и без Хрущева знали, что Сталин преступник. И мама знала, и ее подруги тетя Женя и тетя Юля, а тетя Катя в тридцать восьмом сумела вырвать из лагерей своего мужа Петра Харитоновича. История с Петром Харитоновичем вообще была удивительная, и Сева много раз потом будет слышать о ней от школьников тридцатых годов. В один прекрасный день у них стали изымать тетради с портретом Пушкина, выпущенные «Учпедгизом» к 100-летию дуэли. Будто бы там на штриховом фоне можно разглядеть фашистский знак. Самые дотошные, прежде чем отдать тетрадку, рассматривали в поисках свастики штрихи через лупу, но так ее и не находили. По той простой причине, что ее не было. А были должности заведующего и его зама редакцией художественного оформления, и были жаждущие их получить. По странному стечению обстоятельств клише пушкинского портрета оказалось у Петра Харитоновича дома, а обыск провели так халтурно, что, перевернув весь дом, на них даже внимания не обратили – все искали брошюры Троцкого или Бухарина, каковых тоже не нашли. С этими клише, не выпуская их из рук, не уступая требованиям оставить столь ценное доказательство у следствия, тетя Катя целый год обивала пороги Лубянки и Генеральной прокуратуры и в конце концов добилась полной реабилитации мужа, который к тому времени получил свои десять лет и отбывал их под Воркутой. А друга Петра Харитоновича и подельника освободить не удалось при всей очевидности отсутствия вины. Он выйдет на волю только после войны, на которой героически погибли его родители и брат. И то с лишением права жить в Москве и Ленинграде. Они много наговорили на себя, не выдержав спецметодов дознания. Когда снимают протез и бьют по источенному туберкулезом коленному суставу, выдержать можно, но если резиновой дубинкой по ушам – подпишешь любую чушь, говорил потом Петр Харитонович. Еще он говорил, что нигде не встречал так много и вместе умных, образованных людей, как в лагере. И те несколько месяцев, что он провел на каторге, были самыми интересными и плодотворными в его развитии. До сих пор Сева полагал, что каторга была только при царском режиме. В советской юстиции это слово было изъято из оборота: нет слова, нет и факта, им обозначенного.
Сева был оскорблен тем, что, когда он плакал над мертвым Сталиным, никто ему не сказал правды о тиране.
– А как тебе скажешь, когда ты с Павликом Морозовым да Зоей Космодемьянской носился.
– А Зоя-то при чем?
– Да, ты, пожалуй, прав. Ей просто с мамой не повезло. У меня это никак в голове не укладывалось: узнать, что твой ребенок погиб, и тут же бежать выступать по радио, как я воспитала дочку патриоткой. Не по-людски это.
После этого разговора из Севиной читательской памяти стали проступать вроде бы забытые сомнения. Как и все советские дети, он взахлеб прочитал классе в третьем или четвертом «Повесть о Зое и Шуре», но странный осадок остался от нее. Зоя, которой следовало восхищаться, никакого восхищения не вызывала. Она показалась ему особой неприятной – из породы тех девочек-ябедниц, которые из кожи вон лезут, чтобы угодить учительнице, а со сверстниками держатся жестко и прямолинейно. Сейчас бы он обозначил это словом «безапелляционно», но тогда он просто не знал его. Сева навидался таких девочек в детских садах и пионерских лагерях и немало потерпел от их честных разоблачений в грехах, о которых он впервые слышал в момент разбирательств. А второй герой этой книжки, Шура, прошел какой-то неясной тенью, он остался лишь в заголовке, и сквозь унылые похвалы ему проступало, что Зоя – мамина любимица, а Шура – отверженный, и его даже жалко было. А еще эта книга поколебала уверенность в том, что при допросе у Зои выпытывали, где Сталин, а она им в ответ выкрикнула: «Сталин на своем посту!» Какому идиоту в глухой деревушке придет в голову задавать такой вопрос поджигательнице конюшни? Но это был закон газетного жанра, и простодушные бойцы Красной армии, для которых правда – все, что прописано в газете, веровали, что так оно и было. И Сева, отогнав мелькнувшее сомненье, верил детской душою. Но ведь запомнил. Значит, не такая простая у него душа.
И память мгновенно подняла со своего дна нелепости, вычитанные из других книг. Как вредители, врачи Левин и Плетнев, отравили Горького. Сначала с помощью его секретаря простудили до смертельной горячки его сына Максима, а когда это не помогло – отцовское горе не сломило буревестника революции! – стали разрешать Алексею Максимовичу разжигать костры на даче. А ведь знали, гады, что дым вреден его больным легким. Другой враг народа, Ягода, чтобы извести товарища Менжинского, распорядился покрасить стены в его кабинете масляной краской. И верный сын партии, друг и соратник Сталина погибает, отравленный краской, от астмы. Так что Сева сгоряча и Ягоду в своих глазах реабилитировал. Обвинение против этого мерзавца было составлено так, что об истинных его преступлениях на процессе и не заикались. Да ведь и Берия, по тогдашним газетным разоблачениям, – не палач советского народа, а английский шпион. Вот тоже повод для размышлений: как-то странно выглядел заурядный шпион при такой высокой должности в государстве. А ведь это совсем недавно было, уже после смерти Сталина, чего боялись сразу правду сказать? С Берией была связана еще одна загадка. Отлученный со своего двора, Сева ездил гулять к двоюродным братьям на Покровку. Там над ним почти не издевались сильные ребята, принимали в игры, а когда однажды Сева забил гол, эту новость не без насмешки передавали из уст в уста года полтора. Там Сева прошел еще одно испытание. Играли в казаки-разбойники. Сева вдвоем с Димой Устимцевым оказался в стане разбойников, и, удирая от казаков, они оказались на чердаке. Дальше ход был один – пройти на высоте третьего этажа по карнизу метров тридцать. Димка, уже не первый раз проделавший такой путь, дал единственный совет: «Смотри только в небо». Сева в азарте игры преодолел это расстояние. Потом, когда спустился вниз и посмотрел на целых тридцать метров по карнизу шириною меньше ступни вдоль брандмауэра, коленки подкосились от страха.
В один прекрасный день Димка Устимцев удивил. Он бегал по двору и кричал:
– Ура! Да здравствует товарищ Берия! Он дедушку освободил!
Оказывается, Димкин дедушка – врач-вредитель, разоблаченный Лидией Тимашук. А с сыном генерала МГБ, инициатором дела врачей, Сева учился в одном классе. Оба почему-то не любили друг друга, но вражда была совершенно детская, неполитическая. У него в классе был еще один мальчик, ближайший Севин приятель, который исчез при загадочных обстоятельствах одновременно с недругом. Это было в шестом классе, когда с Севой случилось несчастье – у него начался костный туберкулез, и, хотя застигли болезнь на самой ранней стадии, на целых полгода Сева загремел в больницу. Как раз в этот год объединили мальчиков и девочек, и Сева вернулся в класс, наполовину опустевший от старых приятелей. В больнице же он был единственным двенадцатилетним шестиклассником: туберкулез – болезнь городских окраин, Сева попал в среду неинтеллигентных подростков, легко отвадивших его от привычных систематических занятий, и возвращение в родной класс оказалось процессом весьма мучительным: он выбился из общего ритма развития, безнадежно отстав в учении, а в знании иных реальностей далеко опередив ровесников. Короче, он стал отпетым двоечником. Кроме ребят, перешедших в бывшую женскую школу, из Севиного класса исчез генеральский сын. Рассказывали потом, что какой-то старинный друг его мамы забрал их в Оренбург, где усыновил детей бывшего замминистра и сменил им фамилию. Но и Севин приятель тоже пропал.
Он пришел к ним в четвертом классе, и как-то, когда Сева, обиженный генеральским сынком, посетовал ему, ответил: «Да он всегда такой противный был. Мой папа с его отцом работал, и мы в одной школе учились в первом и втором классах». Друг жил в доме на углу площади Маяковского и Садовой-Триумфальной, у них были две тесные комнатки, одна из них проходная, и ждали квартиру в высотном доме у Красных ворот. Но квартиру им дали не такую роскошную, как ожидалось, а гораздо скромнее – двухкомнатную в Сокольниках. Сева несколько раз ездил к приятелю в гости, а когда вернулся из больницы, первым делом позвонил ему.
