– Здесь таких нет.
Как нет? Может, телефон сменили? Сева не поленился, съездил. Ему открыла незнакомая женщина и подтвердила: здесь таких нет. Высотку у Красных ворот, как много лет спустя узнает Сева, строили для высших чинов Министерства путей сообщения. Но папа генеральского сына служил по другому ведомству. Еще какое-то время спустя Сева нечаянно узнает, что в структуре МПС были политотделы – партийный комиссар и заместители, причем первый – генерал МГБ. Пока Сева лежал в больнице, прошла серия арестов в верхушке этого ведомства. Всех, кто не угодил в процесс Абакумова, через год-полтора выпустили. Когда в восемьдесят шестом году Сева прочтет в «Вечерке» некролог с сообщением, что гражданская панихида состоится в Доме железнодорожника, его догадка подтвердится. А уже в годы перестройки это имя назовет в интервью поэт и бывший зек. Но это все будет, а пока Сева чувствует себя вовлеченным в самый центр исторических событий.
И столько мыслей обрушилось на голову четырнадцатилетнего мальчика, впору с ума сойти. К лету власти созрели и выпустили постановление «О культе личности Сталина и его последствиях». Сама формулировка – «культ личности Сталина» – какая-то очень уж робкая и никак не соответствует «последствиям». Речь идет о немыслимых преступлениях, а тут какие-то невинные славословия, подумаешь – честолюбие вождя тешили. И как-то так у них получалось, что какой-нибудь полузабытый Всеволод Вишневский со своим блеклым «Незабываемым 1919-м» едва ли не главный виновник кровавой эпохи. О властях, уличив в преднамеренных умолчаниях и лжи, Сева стал говорить «они». Как взрослые.
Наконец, этот странный звонок с Лубянки. «Это квартира Николая Андреевича Фелицианова?» Старый брюзга дядя Коля, по документам расстрелянный, на какое-то время вырос в Севиных глазах, превратился в героя.
А мама стала, как на работу, еженедельно ездить на Кузнецкий мост в приемную КГБ. Она искала следы дяди Жоржа, своей двоюродной сестры, сгинувшей во Владивостоке в тридцать восьмом году. Тетю Ванду взяли как дочь полковника царской армии. Тогда же арестовали и ее брата дядю Владислава. Но тому повезло. С ним в камере оказался умудренный тюремным опытом старик, который посоветовал дать какие-нибудь такие показания, чтобы никого из друзей и знакомых не зацепить. «Я здесь стольких невинных навидался – никого отрицание не спасло». И дядя Владислав на ближайшем допросе «раскололся». Он объявил себя шпионом фашистской Германии, завербованным учителем немецкого языка. Но к шпионской деятельности не приступил, поскольку резидент умер. «А что ж ты раньше не признавался?» – «Так вы ж меня обвиняли в том, что я польско-японский шпион. А я хоть и поляк, но к их разведке никакого отношения никогда не имел, так же как и к японской». Ровно через полгода после ареста дядю Владислава выпустили. Он погиб на войне в сорок третьем году, командуя артиллерийской батареей на Курской дуге. В некрологе в дивизионной газете сообщалось: «Геройски погиб сын старого русского солдата…» А дочь старого русского солдата так живой из лап НКВД и не выбралась. В справке о реабилитации ее смерть датировали тем же 1943 годом, хотя мама после долгих самостоятельных расследований поняла, что кузину Ванду расстреляли вскоре после ареста. Почему-то в органах в период реабилитации действовала мародерская истина «война все спишет», а потому именно ее годами завершали приговор «десять лет без права переписки». Формула приговора – для внешнего использования, чтобы родственники расстрелянных не теряли надежды и с еще большим энтузиазмом возводили светлое здание социализма.
В очередях на Кузнецком к маме прибилась бледненькая белесая девушка, работница кондитерской фабрики. Эту девушку Майю мама привела как-то домой, и за чаем та поведала свою историю.
Она родилась и жила в Киеве с мамой, папой и бабушкой в огромной квартире чуть ли не на самом Крещатике. Единственное, что помнила, – двустворчатые остекленные двери, и как солнце сияло сквозь листву, и солнечные квадраты на паркетном полу. Детские ранние воспоминания, отметил про себя Сева, всегда почему-то начинаются с ярких солнечных бликов, а уж в их освещении – все остальное: мамино платье, уколы отцовской щетины, шкаф, пугающий огромными габаритами, игрушки… Откуда-то знала, что у папы был друг с необычайной фамилией Косиор. Больше из киевских лет Майя не знала ничего – вдруг все прекратилось, бабушка привезла ее в Москву, и здесь, на самой окраине, они поселились у тетки Евдокии – суровой, неласковой вдовы или старой девы, этого Сева не запомнил. Жили они теперь втроем в холодном, вечно сыром бараке, и перед самой войной бабушка умерла. Тетка была злая, обиженная жизнью и завистью к младшей сестре, хоть и отмщенной, и теперь всю боль и досаду срывала на подброшенной сироте. О родителях ничего толком не говорила, то ли в командировке, то ли в войну сгинули, хотя война-то началась, когда бабушка Майю сюда привезла, но и на это недоумение тетка отмалчивалась. Видно только, что не любила ни сестру, ни мужа ее. Закончить школу тетка Майе не дала – выгнала после седьмого класса искать работу, да такую, чтоб с общежитием.
И вот что странно. Рабочие требовались повсюду, ее охотно брали, но где-то через неделю-другую вызывали в отдел кадров и под тем предлогом, что мала, увольняли. Когда Майе исполнилось шестнадцать лет, тетка сама взяла ее документы и отправилась в паспортный стол. Майя, получив паспорт, стала привыкать к новой, теткиной фамилии. Зато ее сразу взяли ученицей на кондитерскую фабрику, в шоколадный цех.
Главенствовали там передовицы производства – дородные тетки, которые таскали домой все, что только можно было украсть, но молодым не дозволялось и шоколадной крошки схватить. Почти не таясь, эти ударницы социалистического труда ополовинивали нормы коньяка и рома, предназначенные для подарочных наборов, и все им сходило с рук. Молодыми же помыкали нещадно.
Майя все искала своего отца, выспрашивала о нем всех, кого можно, и в одном доме ее познакомили с каким-то важным человеком по фамилии Лисюцкий, который пообещал ей помочь, а через неделю вызвал ее в тот же дом, где они познакомились, попросил оставить их одних и ошарашил девушку внезапным вопросом:
– Что ж вы не сказали, что ваши родители репрессированы?
– А что это такое – ре… репрессированы? – Майя едва управилась с незнакомым словом.
– Отвечаю. Я навел справки по своим каналам. Ваш отец был арестован и осужден как враг народа. Судя по вашему вопросу, вы не ввели меня в заблуждение, а на самом деле ничего не знали. Советую на будущее – никому никогда никаких вопросов об отце не задавать.
И только сейчас выяснилось, что Майин папа – ни мало ни много бывший Председатель Совнаркома Украины. Когда Майиного отца реабилитировали, она уехала в Киев, и больше ни слуху ни духу о ней не было.
* * *
Сева был не умный – умнеющий. И процесс набирания разума резко ускорился.
В школе появился молодой рыжий учитель. Он вел в десятом классе литературу, а до седьмого докатились отголоски его славы. Дескать, уроки ведет – заслушаешься, но на опросах свиреп, как лев. Вздыбленная грива увеличивала сходство с царем зверей, несколько подмоченное очками с мощной диоптрией.
А первого же сентября этот очкастый лев явился в Севин класс.
Звали его Марк Аронович Штейн.
Начал он весьма необычно, хотя тема вроде ни к каким неординарным поворотам не подводила. Литература, сказал он, от латинского «литера», буква. И все, что написано буквами, уже есть литература. Тут же показал в окошко – на стене противоположного дома мелом начертано: «Саша + Таня = любовь». Вот это уже литература. Но мы ее изучать не будем. Это не художественная литература. Это, скорее, послание потомкам, если оно сохранится, как берестяные грамоты в Новгороде. Потом он стал говорить, что по литературе лучше вести толстые, общие тетради и писать на одной стороне. Вторая, левая, – для заметок по поводу.
Севины руки в момент сосредоточенности не знали покоя. Вечно он рисовал какие-то углы, рожицы, самому неведомые иероглифы, а то вдруг – паровоз и длинную цепь вагонов. Марк Аронович, объясняя, ходил по рядам вдоль парт и как бы в подтверждение мысли, как все же надо вести эти тетрадки, продемонстрировал на весь класс Севину – с рожицами, углами, иероглифами и паровозом.
