кажется, я не видела среди стихов, собранных В. Н.
Болховитиновым:
…А небо будет яростно и мглисто
Пылить с боков
Снежком голубизны…
Быть может, ты
Неопытным туристом
Сорвѐшься с той
Проклятой крутизны,
Но ты не трусь!
Назад тебе – ни шагу!
Грозит обвалом
Каждый поворот.
И не убив –
Не прячь обратно шпагу,
И падая,
Ты сделай шаг вперѐд!
. . . . . . . . . . . . . . .
Ведь сущность жизни
Вовсе не в соблазне,
А в совершенстве форм еѐ и в том,
Что мир грозит,
Зовѐт тебя и дразнит,
Как женщина с ума сводящим ртом…
Пришла зрелость, стихи становились всѐ своеобразнее и
отточеннее. Его стихи этого периода трудно спутать с чьими бы
то ни было – он говорил собственным голосом, только ему
одному присущими словами. Но тут грянула война…
80
* * *
Окна Горьковской читальни на Моховой, где мы
готовились к очередному экзамену по диамату, были широко
открыты. И не все сразу поняли, что же произошло, когда с
площади донеслась передаваемая всеми радиостанциями Союза
грозная весть. Но все, один за другим, вдруг поднялись и вышли
на улицу, где у репродуктора уже собралась толпа.
Война!.. Помню лицо пожилой женщины, в немом отчаянии
поднятое к репродуктору, по нему текли слѐзы. Мы же в то
момент еще не вполне реально представляли, что нас ждѐт.
У нас с Николаем в это время как раз была размолвка.
Увидев друг друга, мы даже не подошли, поздоровавшись
издали. И только через несколько дней, когда всем курсом
девушки провожали ребят на спецзадание, мы вдруг осознали
всю серьѐзность, весь ужас происходящего.
Я очень хорошо помню этот вечер. Заходило солнце, и
запад был багровым. На широком дворе одной из
краснопресненских школ выстроились повзводно уезжающие на
спецзадание студенты.
Помню Николая в этот момент – высокий, русоволосый, он
смотрел на кроваво-красный запад широко распахнутыми
глазами… Что видел он там? Судьбу поколения, так хорошо
предсказанную им в стихотворении «Мы»? Может быть, именно
в тот момент он особенно ясно понял это, почувствовал, что
«Мы» – это стихи о нѐм самом, о его товарищах, что «ушли не
долюбив, не докурив последней папиросы», в бой за мир и
счастье, в бой, который помешал им прожить большую жизнь и
дойти до потомков в бессмертных творениях, а не только в
«пересказах устных да в серой прозе наших дневников…».
Видно, и у меня в этот момент шевельнулось какое-нибудь
тяжѐлое предчувствие и горестно сжалось сердце, только я
бросилась к Николаю, и мы крепко обнялись. Это была наша
последняя встреча…
* * *
81
Многих студенток 4-го курса отправили на работу по
специальности. Я попыталась было попасть на фронт, но из-за
сильной близорукости меня не пропустила медкомиссия. Тогда
я получила назначение на работу и уехала в Ташкент. Адреса
Николая я не знала и, уезжая, оставила ему открытку по адресу
его друга, студента художественного института Н.Шеберстова.
В ответ я получила от Николая несколько писем из армии. Ни
одно из них не имело обратного адреса.
Это очень хорошие письма, душевные и трагичные, очень
характерные для Николая. В одном письме он писал:
«Ты желаешь мне мужества, если буду в бою. Спасибо.
Хоть ты знаешь, что я в этом деле не отличусь. Но что смогу –
сделаю».
Человек скромный, даже застенчивый, лишѐнный малейшей
рисовки и показного, скорее гражданский, чем военный, Коля
Майоров в то же время был наделѐн большой внутренней силой,
мужественной убеждѐнностью, которые прорывались наружу,
когда он читал свои стихи. Мне рассказывали уже после
войны, что Коле предлагали уехать в Ярославское военное
училище. Буквально в последнюю минуту отказался он и от
возможности отправиться на фронт с агитбригадой, куда его
устроили было. Он выбрал бой, передовую. Он не мог иначе.
В марте 1942 года в ответ на моѐ письмо родные Николая
написали мне, что получено извещение о его гибели: «Убит 8
февраля 1942 г. И похоронен в деревне Баренцево Смоленской
области». Много лет я хотела разыскать эту деревню, но только
летом 1958 года попробовала это осуществить.
Ни одной деревни Баренцево в Смоленской области не
оказалось, нет еѐ и в тех районах Смоленщины, которые отошли
к Калужской области после войны. Есть на Смоленщине, в 20
километрах к югу от Гжатска, деревня Баранцево, состоящая
всего из нескольких старых изб. Там мне показали
сровнявшуюся с землѐй могилу двух советских солдат, убитых в
конце зимы 1942 года. Но кто они – не известно. Вполне
возможно, что один из них и был Николай Майоров, политрук
пулемѐтной роты 1106 стрелкового полка 331-й дивизии. В
платѐжной ведомости этого полка за февраль Майорову
82
причиталось что-то получить, но подписи его нет… Он ведь был
убит 8 февраля. (Об этом я узнала в архиве Советской Армии в
Подольске летом 1958 года.)
Не удалось разыскать и однополчан Коли, которые могли
бы сказать, как он погиб и где похоронен. Два года назад в
газетах и по радио заговорили о подвиге Саши Виноградова и
его одиннадцати товарищей, погибших под Москвой, на 152-м
километре Минского шоссе в феврале 1942 года. А ведь Коля
Майоров воевал тоже в тех местах и примерно в то же время.
Может, выход книги Коли Майорова поможет разыскать его
однополчан, выяснить подробности его последних дней.
* * *
И ещѐ одна, пожалуй, наиболее важная задача: как найти
пропавшие стихи и поэмы Николая, как узнать, где он оставил
свои вещи, уходя добровольцем в армию 19 октября 1941 года.
В первый день войны к Коле из Иванова приезжал его
младший брат, Александр. Было ему тогда лет семнадцать. Он
вспоминает, как вместе с братом заходил к одному товарищу, у
того лежал Колин чемодан с книгами, и Николай просил брата
увезти некоторые книги домой. Александр предложил забрать
всѐ, но Николай только рукой махнул: до барахла ли теперь?
Были поиски, были догадки, но без результата… Но,
видимо, не всѐ ещѐ потеряно – не все ещѐ возможности
проверены.
* * *
Коля Майоров обещал многое. Поэт яркого, самобытного
таланта и исключительной трудоспособности, он рос буквально
на глазах. И не его вина, что так мало удалось донести до
людей. Но и это немногое не забудется, как не забудутся и те,
что в бои «ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы».
Из воспоминаний И. В. Пташниковой
Окна Горьковской читальни на Моховой, где мы
готовились к очередному экзамену по диамату, были широко
83
открыты. И не все сразу поняли, что же произошло, когда с
площади донеслась передаваемая всеми радиостанциями Союза
грозная весть. Но все, один за другим, вдруг поднялись и вышли
на улицу, где у репродуктора уже собралась толпа. Война!..
Помню лицо пожилой женщины, в немом отчаянии
поднятое к репродуктору, по нему текли слѐзы. Мы же в тот
момент ещѐ не вполне реально представляли, что нас ждѐт. У
нас с Николаем в это время как раз была размолвка. Увидев друг
друга, мы даже не подошли, поздоровавшись издали. И только
через несколько дней, когда всем курсом девушки провожали
ребят на спецзадание, мы вдруг осознали всю серьѐзность, весь
