«...Я его принял как старого товарища и сказал ему... что других я допрашивал, а его же прошу, как благородного человека, старого флигель-адъютанта покойного императора, сказать мне откровенно, что знает.
Он слушал меня с язвительной улыбкой, как бы насмехаясь надо мной, и отвечал, что ничего не знает, ибо никакого заговора не знал, не слышал, и потому и к нему принадлежать не мог; но что ежели б и знал про него, то над ним бы смеялся, как над глупостию. Все это было сказано насмешливым тоном и выражением человека слишком высоко стоящего, чтоб иначе отвечать, как из снисхождения...»
В журнале следственного комитета сказано по поводу показаний Орлова: «Комитет по выслушании показаний генерал-майора Орлова находит, что в оных не видно чистосердечия и что объяснения его неудовлетворительны...» Отвечая на вопрос о том, почему он, зная о планах заговорщиков, не донес на них, Орлов выдал свою подлинную позицию: «Теперь легко сказать: «Должно было донести», ибо все известно и преступление совершилось. Но, к нещастию их, обстоятельства созрели прежде их замыслов и вот отчего они пропали». Выделенные слова Николай I своей рукой дважды подчеркнул, а над словами «но к нещастию» поставил одиннадцать восклицательных знаков, а сбоку на полях еще один — двенадцатый огромного размера.
Улики против Михаила Орлова были велики. Показания декабристов давали ясное представление о том, что он был чрезвычайно заметной и популярной фигурой в их среде, к делу были присовокуплены данные о попустительстве революционной пропаганде в 16-й пехотной дивизии.
Картина складывалась весьма внушительная. Но брат декабриста Алексей Орлов на коленях вымолил у царя снисхождение. Как точно сказал Герцен, если Орлов «не попал в Сибирь, то это не его вина, а его брата, пользующегося особой дружбой Николая и который первым прискакал со своей конной гвардией на защиту Зимнего дворца 14 декабря».
Да, Орлов избежал сибирской каторги «не по своей вине». Но освобождение его из крепости и .мягкость приговора поразили обе стороны: недоумевали осужденные декабристы, негодовали приближенные императора. До конца дней суждено будет Михаилу Федоровичу постоянно ощущать муки совести перед товарищами за свое избавление от сибирской каторги или ссылки рядовым на Кавказ и в то же время жить до последнего часа под неусыпным полицейским надзором.
16 июня 1826 года после полугодового заключения в сопровождении фельдъегеря, как арестапт, Орлов был вывезен из Петропавловской крепости под надзор в свое имение Милятино Калужской губернии без права въезда в столицы.
Не приходится сомневаться, что годы эти были для Орлова трудными: не давала покоя судьба друзей — кто казнен на кронверке Петропавловской крепости, кто заточен в сибирские остроги. Оставшиеся в стороне от следствия старые знакомые опасались поддерживать связь с опальным генералом.
В милятинском заточении Михаил Федорович старался не предаваться безделью. Много времени он отдавал работе над книгой «О государственном кредите». Несмотря на деятельную натуру, Орлов, по-видимому, не стал хорошим хозяином: имение было расстроено, фабрика цветного стекла приносила убытки. Он испытывал постоянные денежные затруднения.
Жизненная сила Михаила Федоровича требовала выхода, В 1831 году он подал прошение о том, чтобы пойти рядовым солдатом в армию, но получил отказ. Вместе с тем Николай I передал ему разрешение поселиться в Москве. Такому благоприятному повороту судьбы Михаил Федорович опять-таки был всецело обязан хлопотам брата Алексея, остававшегося любимцем императора.
Итак, Орлов в июне 1831 года возвращается в родную Москву, где и проживет до конца своих дней. Вскоре по прибытии Орлова в Москву свиты его величества генерал-майор граф Строганов 1-й доносил царю: «Появление в Москве отставного генерала М. Орлова произвело странное влияние на жителей сей столицы, и будущее постоянное пребывание в оной подает повод к толкованиям, заслуживающим при нынешних обстоятельствах оставаться не без внимания». Последовавшая на это высочайшая резолюция: «За Орловым смотреть должно и строго» — предопределила тайный надзор, продолжавшийся до самой смерти Михаила Федоровича.
В течение многих десятилетий считалось, что первым московским адресом М. Ф. Орлова был дом Шубиной на Малой Дмитровке. Однако недавние исследования москвоведа С. К. Романюка позволили ему на основании архивных документов установить, что сначала Орлов поселился в доме Кашкиной на Земляном валу, потом переехал на Малую Дмитровку в дом Бобринской, а в доме Шубиной он жил с 10 октября 1833 года до 7 сентября 1834 года. Затем Орловы перебираются в дом Цициановой на Садовой-Кудринской (№ 13, не сохранился), в 1836 г.— в дом Щербатова в Большом Николопесковском переулке (ул. Вахтангова, 13—17) и, наконец, в 1839 году покупают собственный дом на Пречистенке (Кропоткинская ул., 10).
Во владении Шубиной в 30-е годы жилых построек, как видно на плане этого времени, было еще немного, и, не считая главного дома, были они малы и неказисты. Поэтому, несмотря на отсутствие прямых доказательств, нет и тени сомнения, что семейство Орловых заняло особняк, выходивший фасадом на Малую Дмитровку, тогда еще украшенный портиком с шестью колоннами. Улица была тихой, но принадлежавшей к числу достаточно аристократических. Впрочем, тогдашняя Москва, где, как писал современник, «сено, скошенное, стоящее в копнах, можно, впрочем, встречать и на местах, ближайших к центру города», еще не утратила черт старого русского, в известной степени провинциального города.
Время берет свое. Немногое в сегодняшнем обиталище служебных кабинетов напоминает обстановку дворянского особняка. Но сохранились ведущая на второй этаж парадная лестница с резной балюстрадой, упирающаяся в огромное зеркало, увенчанное барельефом, изображающим женскую головку, ряд колонн, лепные украшения на потолке большого зала и одпой из небольших комнат, повторяющие изображение на фасаде: лиры, венки цветов, женские головки... Остальное подскажет фантазия: парадный зал, в стенах которого встречались многие лучшие и честные московские умы, мог быть по тогдашней моде отделан под мрамор или оклеен обоями светлых тонов — фисташковыми, палевыми, светло-голубыми. Углы зала и комнат, скорее всего, занимали печи-камины, согревавшие их долгими зимними вечерами.
Среди комнат был кабинет хозяина дома. Здесь за столом или бюро Михаил Федорович замышлял множество колоссальных общественных предприятий, лишь немногим из которых в застойную николаевскую эпоху суждено было осуществиться. Здесь он завершал работу над книгой «О государственном кредите», вел хлопотную переписку об ее издании. Путь книги к публикации был чрезвычайно труден, едва ли не десяток высоких инстанций решал вопрос о такой возможности. В январе 1832 года Орлов писал П. А. Вяземскому, принимавшему активное участие в этом сложном деле: «Я долго-был изгнан, в несчастии, под строгим присмотром полиции; но бедствия, мною претерпенные... не потушили в сердце моем священной любви к России и ко всему родному. Я все-таки остаюсь человеком, известным моею честностью и не совсем безызвестным умом и некоторыми способностями. Неужели можно отвергать мысли, полезные для всего отечества, единственно от того, что они принадлежат человеку, находящемуся в бедствии и опале?»
Наконец книга увидела свет, но вышла анонимно, без указания имени автора. Власти боялись назвать его, хотя рука цензора весьма добросовестно прошлась по рукописи. Книга носила следующее название: «О государственном кредите. Сочинение, писанное в начале 1832-го года». Таким образом, снимались опасения, что книга написана была в годы членства Орлова в тайном обществе, хотя на самом деле, по крайней мере, многие ее страницы родились именно тогда.
Не вдаваясь в подробный анализ книги, отметим, что она занимает, по мнению исследователей, выдающееся место в истории финансово-экономической науки. Орлов выступил как страстный приверженец государственного кредита, займов и в то же время умеренности налогов. По своей классовой сущности книга была капиталистической, по сути дела опережала свое время и, быть может, поэтому не была широко замечена современниками. Кроме того, возможно, многих отпугнул узкоспециальный на первый взгляд характер книги.
Один из экземпляров Орлов послал Пушкину. Так Пушкин входит в наш рассказ о доме на Малой Дмитровке.
Для нас дружба с Пушкиным уже сама по себе служит свидетельством человеческой неординарности. Для характеристики Михаила Федоровича Орлова, личности огромного масштаба, современника поэта, эта дружба органична. Знакомство Пушкина и Орлова состоялось еще в 1817 году, когда они оба были членами литературного общества «Арзамас». Пушкин чаще всего в письмах называет Орлова старым арзамасским прозвищем Рейн. Однако по-настоящему они сблизились в Кишиневе, во время южной ссылки поэта. Их общение было очень тесным. Е. Н. Орлова в письмах брату Александру рассказывает: «У нас беспрестанно идут шумные споры — философские, политические, литературные и др. ...»; «Мы очень часто видим Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах». А вот свидетельство самого Пушкина: «Пишу тебе у Рейна — все тот же он, не изменился, хоть и женился»,— это из письма П. А. Вяземскому.
