Задачей таких пактов является защита эмбриональных демократических институтов путем снижения накала конфликтов, возникающих в связи с политическим курсом и кадровыми назначениями. Если институциональные пакты устанавливают правила игры, а остальное отдают на откуп конкуренции, то они играют существенно важную роль, устраняя главные политические вопросы из сферы соперничества. Такие пакты необходимы для защиты демократических институтов от давления, которому они еще не способны противостоять. Заметим, однако, что такие пакты возможны только в том случае, если их участники получают от демократии ощутимую личную выгоду; заметим также, что стричь купоны можно, только отстранив аутсайдеров от участия в конкурентной борьбе. Пакты опасны тем, что могут стать своеобразными «картелями» существующих должностей против соперников – «картелями», которые ограничивают конкуренцию, преграждают соперникам путь к успеху и распределяют выгоды, связанные с политической властью, только среди своих. Тогда демократия с легкостью превращается в частное предприятие лидеров нескольких политических партий и корпоративных союзов, в олигополию, сговор с целью исключения посторонних.
К. Бейме. Партии в процессе демократической консолидации[102]
Консолидация демократии
Зачастую создание институтов рассматривается как часть фазы консолидации демократии. Более уместно институционализацию демократии рассматривать как элемент второй фазы перехода. Изучение этой фазы еще более подчеркивает значение институциональных условий консолидации. Никто больше не довольствуется тем минимальным тестом, который предложил Хантингтон: проведение двух свободных выборов или осуществление двукратной смены власти в соответствии с конституцией (Huntington, 1991). В Западной Европе второй критерий всегда вызывал вопросы. Так, ФРГ пережила первую смену правительства лишь по истечении двух десятилетий. Лишь после смены власти 1982–1983 гг. немецкую послевоенную демократию, по Хантингтону, следовало бы рассматривать как консолидированную. В Италии, где демократия, казалось бы, была консолидированной, действительной смены власти не было до 1994 г. В последнее время в случае Италии говорят (правда, ретроспективно) о «неадекватности первого перехода», приведшего к возникновению Второй республики (Massari, 1996). «Второй республики» в Италии все же пока в действительности не предвидится. Но даже если бы она установилась, не возникало бы сомнений в преемственности демократии, как показал французский пример перехода от Четвертой к Пятой республике – несмотря на рассуждения Миттерана о «перманентном перевороте» (coup d'йtat permanent). Для исследователей процесса трансформации после успешной консолидации демократии может открываться новая область анализа. Она могла бы звучать так: «Переход от демократии к демократии».
В Восточной Европе «анократии» произвели такое количество смешанных форм правового государства и аномии, что можно сбиться со счета. В Албании произошла смена правительства, но выборы, последовавшие за учредительными, оппозиция в дальнейшем не признавала честными. В Словакии произошел уникальный случай, когда правительство прежних коммунистов лишилось власти путем выборов, а после этого снова пришло к власти через выборы. При этом никто не стал бы считать эти страны консолидированными демократиями.
В случае Албании это остается пока без последствий из-за ее периферийного положения для европейской политики. Но по отношению к Словакии за кулисами Европейского Союза уже обсуждается, что следует сделать, если северная часть Восточной Европы достигнет уровня требований Европейского Союза, а Словакия не выполнит минимальных критериев для вступления в этот «клуб». Простого устранения ущемления в правах меньшинств, благодаря чему Словакия осилила вступление в Совет Европы, будет здесь недостаточно. К тому же экономические индикаторы также говорят против быстрого получения Словакией членства в Европейском Союзе. А они, в конце концов, более весомы, так как «клуб» не забыл, что он, несмотря на всю политическую риторику объединения Европы, на первый план ставит экономическое сообщество.
Критерии консолидации в политологических дискуссиях непрерывно ужесточаются, хотя минималисты и максималисты пока не пришли к согласию. Минималисты в исследованиях консолидации довольствуются в значительной степени формальными критериями семи индикаторов полиархии Даля (O'Donnell, 1996), определяемыми нормами права и институтами. Максималисты, в свою очередь, исходят из того, что демократия – это больше, чем политический режим. Это – сочетание нескольких сфер, или «арен» (Linz, Stepan, 1996). К ним относится свободное и жизнеспособное гражданское общество, автономное политическое общество, наличие правового государства, лояльная по отношению к демократии бюрократия и институционализированное экономическое общество (Linz, Stepan, 1996). Принимая это определение, следует признать, что большинство восточноевропейских трансформационных режимов не соответствуют критериям консолидации. Классическая литература по модернизации порог прохождения успешной демократизации устанавливала за счет целого ряда «необходимых предпосылок» (pre-requisites), без которых попытка демократизации не будет успешной. Многие из этих предпосылок могут быть применены к анализу и фазы демократизации, и фазы консолидации.
1. Эффективно функционирующая рыночная экономика с минимальным благосостоянием принадлежала к широко распространенным предпосылкам демократизации. Она снова была привнесена в 1990-е гг., отчасти в виде термина «экономическое общество» (Linz, Stepan, 1996). Посткоммунистические общества по сравнению с постфашистскими обществами оказываются в этом отношении более пострадавшими. Фашизм создал экономику под опекой государства, но не посягал на структуры частной собственности. Испания, страна с сильнейшими автаркическими тенденциями при фашизме, в поздний период правления Франко осуществила переход к миру открытой экономики.
Слишком строго, однако, критерий «рыночная экономика» использовать нельзя. Максималисты, изучающие консолидацию, должны усвоить, что и западные демократии знали самые различные формы государственной собственности и государственного вмешательства. Они оказались совместимы с демократией, пока государственное вмешательство не вело к параличу экономики и ущемлению демократии. Но этот критерий может быть применим и для авторитарного режима, начиная с авторитаризма «азиатских драконов» и кончая коротким периодом относительно успешного «гуляш-коммунизма» в Венгрии или коммунизма «польского Фиата».
В начале 1990-х гг. исследователи заразились восточноевропейским воодушевлением. Экономически детерминированные «учения о предпосылках» были отвергнуты Шмиттером и другими авторами. Причинно-следственные связи стали обратными: демократия оказалась стилизована под предпосылку успешной рыночной экономики. Так как это предположение не было слишком убедительным, его подкрепили структурами международной поддержки: только у демократических режимов есть перспектива получения западной помощи и надежда быть принятыми в западные организации. План Маршалла для Восточной Европы не состоялся, и результаты помощи выглядят скромно по прошествии нескольких лет. Характер восприятия международной помощи в Восточной Европе по результатам опросов надо признать просто катастрофическим (von Beyme, 1994).
Но в то же время раздавались скептические голоса, прежде всего в самой Восточной Европе. Один венгерский посол сформулировал девиз: ни одна страна не может оставаться демократической, если ВНП не составляет 6000 долл. США на душу населения. Тем самым он гарантировал, что Венгрия могла быстро стать демократической, в то время как Румыния – едва ли в средние сроки. То, что тогда звучало скорее как злоупотребление традиционными культурными ценностями исследований модернизации и ошибкой неадекватной конкретизации (fallacy of misplaced concretness), после первых неудач одновременных политических и экономических реформ снова обрело смысл. Пшеворский (Przeworski, 1996) резюмирует в одном сравнительном исследовании, что демократическая система «с доходом на душу населения, превышающим 6000 долл. США в год... должна наверняка выжить». Это неопровержимое доказательство было смягчено, правда, другим, не менее проблематичным детерминизмом, в том виде, в каком его представил тезис Линца. Парламентские системы даже в бедных нациях выживают вдвое чаще, чем президентские системы. Однако здесь допускаются переменные промежуточного характера, отражающие контекст политической системы. Если взять показатель ВВП на душу населения в год начала демократизации, то лишь Чехия (7424 долл. США), Словения (6540) и Венгрия (5330) имели хорошие шансы на консолидацию. Болгария (5113) и Польша 4086) находились в допустимых границах. Все остальные имели менее 3000 долл. США. Вполне утешительно выглядит сравнение с консолидированными демократиями третьей волны в Южной Европе. Испания обладала тогда 4159 долл. США, Греция 3224 долл. США и Португалия 2397 долл. США на душу населения ВНП (Schmidt, 1995). Эти подсчеты без учета политических факторов были сделаны тем же автором, который ранее смело выступал против обобщений теорий модернизации и зависимости демократизации от экономических факторов, поскольку это не подтвердилось в случае Испании (Przeworski, 1991). Этот подход, возможно, правильный, но только потому, что он применяется для «всех без исключения» стран. Противоположный расчет Хантингтона на то, что демократия лучше всего сохраняется там, где продолжает существовать американское влияние или наследие европейского колониализма, оказывается, правда, не менее проблематичным. Но он хотя бы не забывает о политических факторах международного влияния.
