Мои пальцы были самыми тонкими, и я заталкивал туго скрученные стодолларовые банкноты в трубки из-под сигар. Отец снимал электрические выключатели и опускал эти трубки и пустоты внутри стен. Я помню, что он туда не возвращался больше до нашего выезда из Гаваны. Аэропорт меня напугал.
В Майами мы со сводным братом ловили верховодку, а моя сестричка играла в песочнице; отец в это время вел переговоры, в доме было полно беженцев высокого ранга и контрреволюционных лидеров.
К нормальной семейной жизни мы вернулись, кажется, в Пуэрто-Рико, хотя ретроспективный взгляд мог и подмалевать снимки моей памяти. Отец снова занялся бизнесом, это был строительный бизнес, и я чувствовал себя белой вороной в Высшей Иезуитской школе Сан-Хуана. Лето я проводил на Карибском побережье. Я был участником команды пловцов и страстно боролся за медали; они и сейчас лежат дома в ящике с носками. А еще я помогал геодезистам па строительных площадках. В конце концов, я был сыном владельца.
Обучал туристов подводному плаванию с аквалангами. У одной пары была дочь с белыми вьющимися волосами; мы с ней неуклюже занимались любовью среди коралловых зарослей, двадцатью футами ниже.
27 марта. Утро
Сегодня должно быть легче. Виден конец. Я уйду отсюда перед заходом солнца.
Много думал о Виктории. Первая любовь, первые обязательства. Поездка но стране в ее шикарном фольксвагене. Я любил ее со всей страстью, на которую был способен. Возможно; я никогда не любил, просто наклеивал этикетки на свои чувства. С годами смысл этого понятия изменяется.
Она учила меня играть в бридж. Вознамерившись поразить своей интеллектуальной мощью ее и ее друзей, я мужественно продирался сквозь ночи. Страстно хотелось произвести впечатление. Моя сосредоточенность была похожа на транс. Потом я часами ворочался в постели, мучил себя сомнениями и, наконец, засыпал тревожным прерывистым сном — пики, черви, бубны, трефы, предложения, взятки, шлемы, большие шлемы. Я просыпался вконец измученным.
Как сегодня. Не могу вспомнить, когда я заснул, все перебирал воспоминания о воспоминаниях предыдущей ночи.
Все неоконченные дела, все испорченные отношения, все сожаления и радости.
Весь второй день был унизительным. Я обнаружил, что не могу больше медитировать на состоянии своего желудка. Вместо этого я сосредоточился на плитке шоколада. Упражнения были немыслимы: после трех отжиманий я понял, что сжигаю драгоценное топливо.
Тот день я и сейчас помню во всех подробностях и со всей его жестокостью. Все мы временами испытываем ощущение своей смертности, муки собственного ничтожества по сравнению с Землей, космосом. Вы прогуливаетесь вдоль берега, ваша собака помчалась за куском дерева или пластиковым диском; вы задумчиво смотрите ей вслед, вдоль бесконечной полосы прибоя, и всплески волн доносятся до вашего подсознания. Причудливый лейтмотив напоминает вам о вездесущем ритме Природы. Вы обращаетесь к горизонту, к заходящему солнцу; ваши личные проблемы становятся незначительными, и вы вздыхаете, ощущая свою ничтожность, бессмертие крохотной песчинки и бесконечное бытие Вселенной. Возвращается собака, игривая и мокрая, она выполнила поручение и кладет диск к нашим ногам. Вы улыбаетесь ей, поднимаете диск, и игра возобновляется. Что-то подобное я переживал в своей пещере на склоне горы, только это было не так сентиментально: беспощадный голод и острое чувство одиночества исключали всякую пошлость.
Я вспоминал и анализировал свои решения, свое представление о себе самом как личности, людей, с которыми я соприкасался, и как я с ними соприкасался; людей, которых я использовал, и как я их использовал. И как использовали меня.
Позже
Сегодня я чувствую себя покинутым, как в тот день с пейотом, только еще хуже.
Если бы мне довелось завтра умереть, что оставил бы я после себя? Хоть что-нибудь стоящее? Помог ли я кому-нибудь? Или же мои действия были подаянием, вроде той рrоpina на железнодорожной станции? Насколько подлинна работа, которую я делаю? Не раздаю ли я свою медицинскую помощь как дешевые пакетики для перевязок? Может быть, это еще хуже. Может быть, занимаясь лечением, я подаю милостыню самому себе. И просто приобретаю себе достоинство.
Пытаюсь вздремнуть. Нет, не усну. Жду, когда солнце пойдет к закату. Закрываю глаза. Я измучен, устал от напряжения памяти. Мне кажется, я ощущаю, как трутся друг о друга стенки моего желудка. Вода из фляги смачивает внутренности, я чувствую, как она стекает все ниже. Глаза у меня закрыты, но я начал что-то и не могу закончить.
Мы с Викторией снимали тот домик в лесу. Я разглагольствовал на тему своей докторской диссертации, изображал из себя бунтовщика мирового масштаба. Романтический жулик с душой поэта. Она видела меня насквозь.
Актеришка.
Я открыл глаза. В мою дыру вторглось солнце. Половина лица загорает. Я взмок от пота, шею свело. Пью воду.
Я достаточно голоден и глуп, чтобы считать, что я знаю, что такое голод. Но даже соль собственных слез освежает меня. Я избалован и продолжаю баловать себя.
Голод — величайший учитель. Ничего удивительного в том, что вся западная психология сосредоточена вокруг орального и анального отверстий. Мы слишком набиты всякой дрянью.
На протяжении утра я время от времени размышлял о том, что по сравнению с ровесниками я сделал большие успехи: эдакий двадцатичетырехлетний психолог-вундеркинд, дикий осел под защитой егерей; но на теле Земли, чей гранит окружает меня, я выгляжу просто паразитом. Моя цель остается совершенно неопределенной, я живу для себя.
Наконец пришло время идти дальше. Я упаковал свои вещи и некоторое время сидел и наблюдал, как вращается Земля, прячась от Солнца. Меня ожидала очередная сотня футов высоты, и я не представлял, что ожидает меня на вершине. Там ли уже Антонио? Сумею ли я противостоять призракам своего прошлого?
Меня интересовало также, столкнусь ли я с воспоминаниями об этих двух с половиной сутках, и если да, то как это будет выглядеть.
* * *
Со времени открытия руин Мачу Пнкчу в 1911 году им приписывалось много функций. Говорили, что это последнее убежище инков, последняя столица инков, Затерянный Город инков, тайная обитель Избранных Женщин, Дев Солнца. Перуанский историк семнадцатого столетия Салкаманхуа пишет, что первый Инка, Манко Великий, повелел развернуть строительство на месте своего рождения, в частности, возвести каменную стену с тремя окнами. Бишам обнаружил это сооружение, и оно подсказало ему, что Мачу Пикчу вовсе не последняя столица инков, а место рождения первой. Позже его осенило, что одно ничуть не мешает другому, что на самом деле он открыл Вилка-пампу, главный город Манко и его сыновей, последнее убежище инков от нашествия испанцев.
Затратив полчаса, я наконец вскарабкался на круглый гранитный выступ; по бокам его тянулось более десятка каменных ступеней, каждая высотою в человеческий рост. Оставалось менее получаса до того момента, когда солнце скроется за дальней грядой гор справа от Хуайяна Пикчу, и я отправился дальше по одной из самых широких ступеней. Повсюду видны были стены разрушенных домов, обломки изысканной работы древних каменщиков Священного Города. Огромный гранитный навес, под ним углубление, выложенное безупречно подогнанными каменными плитами, а сверху и сзади — Храм Солнца, повторяющий своими очертаниями естественную кривизну скалистой местности. Здесь трудились каменотесы высочайшего классе. Я продолжал двигаться поперек склона горы; я знал, что иду по периметру города ниже его руин. Из-за высоты и нетерпения и дышал все чаще и труднее. Впереди, справа от меня, показался небольшой травянистый холм; заходящее солнце осветило его вершину. Небольшое крытое тростником строение неправильной формы и рядом силуэт Антонио. Сумерки. И тут я вспомнил, что забыл собрать дерево для костра. Длинная цепь каменных ступенек вела к основанию холма, прижимаясь к разрушенной и обросшей мохом стене. Я поднимался все выше, останавливаясь время от времени, чтобы поднять ветку мескитового дерева или сухой стебелек.
Я миновал Ворота Солнца, не заглядывая в них, и решительно направился к холму. На полпути я остановился, чтобы вытащить деревянную щепку из-под травы, и, случайно обернувшись, ахнул от восхищения. Заросшие и наполовину откопанные коробки зданий, кладки из тесаного гранита, храмы, стены из камня, сложенные без капли раствора, площади и дворы, и все это отделано пятнистым бело-серым гранитом, зеленым мохом и пастельным лишайником. Сотни террас. А надо всем, словно величественная башня, возвышается с северной стороны шпиль Хуайяна Пикчу. Подо мною, к западу, Храм Солнца и отвесная скала до самой Урубамбы. На востоке — небольшой разрушенный храм с тремя широкими окнами, обращенный к восходящему солнцу. Снизу и с запада, откуда я пришел, поднимался из долины туман, сначала почти вертикально, а затем отклоняясь к востоку и закручиваясь в клубки: казалось, огромное одеяло постепенно укрывает город, или гигантская рука нащупывает опору.
