Романтика, опасные приключения и — удовольствие открыть миру сокровища далеких и древних культур.
Возможно, таким видел себя Бингам. По когда «цивилизованному» человеку показывают место, где туземцы третьего мира живут много столетий, то он считается первооткрывателем. Как будто туземцы держали это в секрете от остального мира.
Несмотря на циничный тон моих рассуждений, я думаю, что во всем этом был некоторый смысл. Если бы Бингам не «открыл» затерянный город на вершине этого пика, мне не пришлось бы теперь на него карабкаться на голодный желудок.
Пещера, на которую показывал Антопио, когда мы стояли па берегу Урубамбы, оказалась небольшим углублением, расщелиной в сплошной гранитной стене. Перед входом протянулась полоска покрытой мохом земли, и я осторожно пошел по ней. Ярко-оранжевое солнце садилось, и моя тень двигалась рядом со мной, по гладкой поверхности скалы на высоте двух тысяч футов над рекой. Размеры убежища оказались достаточными, чтобы можно было повернуться. Именно это я и сделал и стал смотреть вниз, в долину Урубамбы.
Позже
Спрятавшись в маленькой дыре, я почувствовал одиночество и беспокойство. Мне немного страшно, и я знаю, какой голод меня ожидает. Но я переживал все это и раньше. И я сам толкнул себя на это, отказавшись от личного комфорта во имя приключения или ради каких-то экспериментальных трофеев.
Солнце село, и последние лучи 25 марта подкрашивают нижние края облаков в розовые и оранжевые оттенки. Я сижу в глубине пещеры в восьми футах от ее входа, прислонившись спиной к каменной стене, и наблюдаю небо сквозь каменную пасть. Чувствую себя, как Иона во чреве кита.
День осторожно переходит в ночь.
Я оборудовал свое гнездо — разобрал рюкзак, вытащил из него все дерьмо, которое таскаю на себе. Комплект для выживания: нитки с иголкой, рыболовные крючки, таблетки соли, герметически упакованные спички, бинты, средство против змеиных укусов, теплое одеяло. Плитка шоколада Херши.
С миндальными орехами.
Я даже забыл о ней. Теперь я положил ее на небольшой каменный уступ.
Позже
Это нелегко. Моя голова полна недавними событиями, я слишком ярко осознаю свое положение и важность предприятия.
Возможно, это то, что нужно. Я стараюсь превратить этот подготовительный период в ценный опыт самораскрытия. Я очень стараюсь, и кое-что получается.
И все же я в отчаянии. Слишком много информации. Нужно время, чтобы переварить и упорядочить, а я вместо этого собираюсь заняться своим прошлым и вступить на четырехэтапный путь знания.
Случайная мысль: похоже, те, кто ищет духовных приключений, кончают социальными изгоями. Они как будто теряют себя где-то в пути, пытаясь переопределить свою сущность в соответствии с «поисками». Глупые подхалимы. Духовные лизоблюды. Школяры, проповедники мистических условностей или духовных традиций. Астрология, магия чисел, иудаизм, католицизм со всеми его вариантами, индуизм и все другие измы. Системы веры, парадигмы. Редукционизм? Научный метод? Всеобщий триумф западной мысли? Сколько профессоров я видел на коленях перед алтарем гипотез и клинических подтверждений?
Но далее идут достойные фигуры: Иегова, Христос, Гуатама Будда, Магомет, Кришна.
И вот Антонио. Преподаватель философии, прекрасный спутник, шаман. Исключительно тонко настроен на «человека знания». Похоже, все это не составляет для него никакой проблемы. Мистик-прагматик.
Мне не хватает altiplano.
Устал. Попробую заснуть. Утро вечера мудренее.
В эту ночь мне что-то снилось, но память беспорядочно металась, сбитая с толку паникой и дезориентацией от пробуждения в непривычном месте. Я прополоскал горло водой из Тамбо Мачай, скатал спальный мешок и вышел на площадку перед пещерой.
Утро в Андах. Несколько глотков холодного разреженного воздуха вернули мне равновесие. По зеленой пойме Урубамбы стелился туман, скрывая реку, которая бежала в полумиле от моего приюта.
Я сел, скрестив ноги, на краю уступа, закрыл глаза на великолепие пейзажа и стал внушать себе состояние блаженства, на какое только был способен.
В своем предисловии к «Рассудку моралиста» Фрейда Филипп Райф пишет: «Человек отягощен грузом прошлого, и даже огромной терапевтической работой удается достичь немногим большего, чем перемещения ноши на плечах». Западная традиционная психотерапия безусловно подтверждает это наблюдение. Западный человек раскапывает свое прошлое с помощью памяти — исключительно ненадежного инструмента. Мы никуда не годимся, если нам приходится эксгумировать свое прошлое в полном объеме и в одиночестве. Нам куда привычнее вызывать фрагменты нашего прошлого и представлять себя другим людям в рассказах, которые мы сами выбираем, в событиях, которые подкрашивают нашу личность. Каждый из нас представляет целую иконографию импрессионистского и абстрактного стиля в аккуратных рамах. Во время моего недолгого пребывания в индейской резервации на юго-западе США я услышал об обычае рассказывать историю своей жизни камню; это яркий пример смирения, если к этому относиться серьезно. Легче обращаться к предмету — булыжнику, скале, лилии, безучастному врачу, чем к самому себе. Возможно, акт говорения вносит порядок в ту часть памяти, которая иначе оставалась бы бесформенной.
Я не могу воспроизвести беспорядочность моего опыта на склоне горы в то утро; но я могу вспомнить основные моменты: это они составили сознательный фундамент большей части того, что произошло вечером третьего дня и на рассвете четвертого.
Мой дедушка по отцу. Широкие, в печеночных пятнах руки, слишком жесткие для хирурга, но он был уже стариком. Редкие седоватые волосы и мягкие очертания орлиного профиля. По-моему, он посмеивался над отцом. Он закончил Колумбийскую Медицинскую школу в 1905 году и стал главным хирургом юродского госпиталя в Нью-Йорке. В 20-е годы он возвращается на родную Кубу и строит небольшую клинику в центре Гаваны — только для того, чтобы узнать, что муниципальные власти не в состоянии обеспечить его заведение нужным количеством электричества. Он строит гидроэлектростанцию, которая будет обслуживать его больницу. Он был нетвердым католиком и преданным капиталистом.
Мой отец был адвокатом и бизнесменом с обширной клиентурой и внушительным счетом в банке. Красавец мужчина, волнистые волосы, тонкие усики, эффектный аристократ. Он завтракал с Батистой. Упрямый, самоуверенный, всецело занятый собой. В 40-х годах он добился разрешения Ватикана на развод с первой женой, оформил попечительство над сыном и несколько лет спустя женился на моей матери.
Мое рождение было случайным результатом путешествия родителей по Европе. Когда они возвратились «с континента», мать с удивлением узнала о предстоящем пополнении семейства. Она была красавицей; ее влажные карие глаза постоянно и с обожанием были подняты на отца.
Меня воспитывала няня, и мне нравится думать, что именно это спасло меня от многих связанных с родителями неврозов, которые дают хлеб и масло психотерапевтам. Тати была кубинкой в третьем поколении, потомком афро-американских рабов. Насколько я помню, ей было около двадцати пяти лет в то время. Мы вместе купались, вместе принимали душ, вместе играли, но она была служанкой, как наш шофер. Это было до революции. Я очень любил ее и обращался с ней по-свински.
26 марта
Беспомощность моих сожалений о поведении в прошлом сильно преувеличена одиночеством. Неизмеримо легче голодать, когда знаешь, что пища есть. Я прислушиваюсь к своему желудку и заставляю себя медитировать на его шуме. Это может оказаться хорошим способом визуализации, когда я забираюсь в собственные внутренности, чтобы вытащить на свет воспоминания. Чем дольше я этим занимаюсь, тем голоднее становится мой желудок.
Тати была спириткой. Лекарства она обычно спускала в унитаз. Помню, как я выскальзывал из спальни и, пробираясь через кусты, следил за старым Родольфо, Тати, другими нашими слугами и их друзьями, с которыми я не был знаком; они пели, танцевали, кружились во дворике на берегу моря, освещенные луной и свечами; моих родителей в эти дни не было дома. Помню ночные приключения, когда, вооружившись карманным ножиком и бойскаутским электрическим фонариком, я вылезал через окно и по-пластунски полз по набережной, охотясь на крабов-отшельников.
Когда мне было десять лет, я услышал ружейную стрельбу; иногда от ближних взрывов содрогался весь дом. В тех ранних воспоминаниях время не имело значения; несколько недель, а может быть и месяцев, мы жили под аккомпанемент стрельбы. Гавана, 1959 год, беспорядочная беготня людей на улицах. Женщина из соседнего дома смывает из шланга кровь с тротуара. Меня перестали посылать в школу. Помню лицо отца, освещенное желтым заревом от горящих в камине бумаг. Это происходило в доме друга нашей семьи, неподалеку от аэропорта.
