Вот я много писал о нежалении благ земных ближним нашим, когда они ищут нашей помощи или нашей трапезы. Что же значит это для многих, быть может, странное разглагольствие? Ну сказал немного, да и кончил, а то — нет: пишет, пишет, и конца нет. А оттого пишу много, оттого конца нет, что конца нет козням диавола, который обольщает человеческое сердце — жалеть благ тленных для ближних, сжимая его скупостию. — Да отчего же, скажут многие, не бывает этого с нами, отчего мы не жалеем ничего гостям, да, кажется, и всем требующим нашей помощи? Что вы не жалеете дорогим гостям, то потому, что вы уверены в их воздаянии за ваши ласки, или оттого, что они родственники ваши, а главное — потому, что вас не тронет враг. — Потому когда и меня не тронет враг, и я бываю очень щедр; это тогда, когда другая страсть — чувственное наслаждение, пища и особенно напитки возбуждающие заменяют место скупости. Врагу то и надо только, чтобы чем–нибудь да только бы держать у себя в плену бедного человека. Потому когда я из одного вида диавольской неволи попал в другую: из тесной в пространную, из железной в златую, враг не радит о первой и дает свободно выйти из ней: все равно, думает, и там хотя просторнее будет, да все же в моем ведомстве и власти. А что касается того, жалеете или не жалеете вы своих хлеба–соли или денег истинно нуждающимся в вашей помощи, так об этом надо спросить ваше сердце, посмотреть на вас тогда, когда вы стоите лицом к лицу с истинною бедностию: вам часто бывает жалко для ней нескольких копеек, тогда как на угощение ваших дорогих гостей или тунеядцев, ласкателей ваших вы не щадите десятков и сотен рублей. Это слишком известно, чтобы говорить против этого. — Итак, не пленяет ли вас враг вашею безумною расточительностию ради одних и неизвинительною скупостию ради других? Воистину и вы в плену врага, и вы грешны, как и я; и все мы в сети у диавола, от которой да свободит нас Владыка, просветив наши умные очи сердца [420]. — Мне же, грешнейшему всех, по крайней мере, Господь даровал благодать: не жалеть ничего для истинной бедности и чувствовать великую отраду и покой сердца по удовлетворении нуждам бедного или бедствующего. Благодарю и за сей дар мне Владыки; славлю Его, что Он и мое непотребство делает орудием Своей благости, не гнушаясь моим окаянством, но подавая мне, последнейшему всех, заслужить хотя какую–либо милость на Суде: ибо блажени милостивии: сказано, яко тии помиловани будут (Мф. 5, 7). — С мучительным же чувством жаления земных благ, производимым, как знаю, врагом, чуждым всякой любви и проистекающих от любви щедрот, я всегда борюсь, призывая в помощь Господа моего и Пречистую Его Матерь, — и нередко побеждаю мою страсть. От юности моея враг мя искушает, сластъми палит мя: аз же надсяся на Тя, Господи, побеждаю сего [421]. — Итак, не смейтесь надо мною и не браните меня, братия: и я, как и вы, человек немощный, страстный; все во мне страсти были и есть, и ни от одной из них не изъят я: вот, видит Владыка мой, Испытующий сердца и утробы всех (Ср.: Пс. 7, 10; Иер. 11, 20; Откр. 2, 23). Каюся Ему, единому всех Нелицеприятному Судии, ведущему человеческаго существа немощь [422]. Если кто меня бы счел праведным и святым: вот, я всем говорю, что я не праведен и не свят: един бо Свят, един Господь Иисус Христос, во славу Бога Отца [423] (Ср.: Флп. 2, 11).
Д. Лавров ночь проиграл в карты в д. Чаусово на 1–е мая (крестины).
Не может человек двема господинома работа ти: ибо или единаго возлюбит, а другаго возненавидит: или единаго держится, о друзем же нерадети начнет (Мф. 6, 24). Истинно слово Господне: оно оправдывается ежедневно в жизни каждого человека. Не может, воистину не может человек работать двум господам: Истинному Господу нашему Иисусу Христу со Отцем и Духом Святым, Богу сердца нашего (Ср.: Пс. 72, 26), и мнимым господам, или обладателям сердец человеческих: пище, питию, гордости, честолюбию и зависти. Ты любишь страстно хорошо есть и пить: ты работаешь своему господину, своему деспоту — чреву, а не Господу Иисусу Христу; и сам ты чувствуешь, что сердце твое страстно любит яствы и напитки и постоянно стремится к ним, и живет, так сказать, в соединении с ними, а не ко Господу стремится, не с Ним ищет соединения. Господь — что–то далекое, что–то несвойственное для человека, жадного к пище и питию. А пище и питию — увы -— человек жадный прилежит, а о Господе нерадит; пищу и питие любит, а Господа, а Его повеления или заповеди ненавидит; ненавидит и святую Церковь, чистую невесту Его, ненавидит ее заповеди, уставы, Богослужения, обряды, ибо там нет для него пищи, пития и любимых его удовольствий.
То же сказать надо и о всех плотских людях. — Вот по такому–то закону плотскому необходим пост для угождения Богу и спасения души!
3аписи на третьей стороне переплета дневниковой тетради
Книге моей конец, Богу же моему, в Троице славимому — Отцу и Сыну и Святому Духу — слава. Аминь.
Августа 24 дня 1861 года.
Хронологические рамки настоящего дневника — чуть более года: с 19 октября 1860 г. (см. наст, том, с. 22) по 5 ноября 1861 г. (там же, с. 619). И характер записей в нем в общем тот же, что и в дневниках за 1857–1860–е гг. (см. наст, изд., т. I, кн. 2–я и т. II): это дневники отца Иоанна «не в смысле ежедневных записей внешних событий его жизни, но показатели его внутреннего роста, его борений с внешним человеком, его устремлений к Богу. Это “Богопознание и самопознание” отца Иоанна, “приобретаемые из опыта” — как он выразился сам о своих дневниках» (Надгробная речь о. Философа Орнатского. Изд. СПб. Иоанновского монастыря, 1909. С. 19).
И действительно, публикуемый дневник далеко не «ежедневник»: датами помечены лишь 52 дня из всего «годового круга», отразившегося в нем. Это объясняется просто: «внешний» ход жизни отца Иоанна почти не изменился по сравнению с предыдущими тремя–четырьмя годами и состоял, во–первых, из продолжавшегося священнического служения в Андреевском соборе, а также в Успенской при городской думе и в кладбищенской церквах Кронштадта; во–вторых, из обязанностей катехизатора (Духовная консистория предписывала священникам произносить катехизические беседы «во все воскресные и праздничные, не соединенные с особым торжеством дни» (Центральный Государственный Исторический архив С. — Петербурга, ф. 19, оп. 13, д. 7, л. 4 об.; далее: ЦГИАСПб.)); в–третьих, из исполнения должности законоучителя в уездном училище и ланкастерском классе (там же, ф. 19, оп. 52, д. 26, лл. 65–65 об.), а с 1861 г. — ив городской воскресной школе. Кроме того, с 15 апреля 1861 г. отец Иоанн принял на себя обязанности депутата по кронштадтскому благочинию (там же, ф. 19, оп. 113, д. 1668, л. 6 об.).
Мало что изменилось и в его домашней жизни: страницы темника пестрят записями, касающимися родных Е.К.Сергиевой, «семейства родственного», «ближних» или «домашних»: «отцаземного» или «родителя» — К.П.Несвицкого, «браших» или «шуринов» — А.Κ., П.К. и К.К. Песвицких. Последние часто упоминаются в тексте дневника (см. по Указателю имен), так же, как и в дневниках предыдущих и последующих. В доме по–прежнему не хватало денег (несмотря на то, что вознаграждение за законоучительство отца Иоанна после обращения в Консисторию получала сама Елизавета Константиновна), и не только потому, что отец Иоанн по–прежнему раздавал значительную часть денег нуждающимся. Само «содержание» священника было весьма скромным (в акте–обзоре за 1860–1861 гг. настоятель Андреевского собора протоиерей о, 11авел Трачевский отмечал, что «причт содержание имеет посредственное» (там же, ф. 19, оп. 52, д. 26, лл. 70–70 об.)).
Продолжало беспокоить отца Иоанна и то, что он не мог достаточно регулярно помогать матери; не мог он надеяться и па ее скорый очередной приезд из Суры в Кронштадт, особенно после того как ее первое пребывание у сына в Кронштадте было омрачено сложившейся в доме обстановкой. Тогда отец Иоанн записал в дневнике: «Смотри, твоя маминька здесь одинокий человек — оказывай ей все возможные ласки и услуги…» (наст, изд., т. II. М., 2003. С. 245; см. также ниже, примеч. к с. 644).
Помимо всего этого, не только не изменилось к лучшему, но, пожалуй, еще более обострилось тяжело переживаемое отцом Иоанном пристрастное отношение к нему большинства членов причта собора. По словам биографа, «с первых дней священнослужения отец Иоанн совершал Божественную литургию в высоком молитвенном настроении, а не формально холодным и не подготовленным сердцем, как это совершалось и совершается большинством священнослужителей, что и возбудило во многих зависть, недоумение, презрение и клеветы, доносы с извращением истины, а еще более то, что он, не быв монахом, дал обет целомудрия и, принимая сан священства и обязав себя супружеством, в то же время соблюдал обет целомудрия — отказался от супружеского общения. Это более всего возбуждало собратий–священнослужителей.
