— Вот фефела: зажмурилась и воображает, что ее не видно. Не догадалась от курятника подползти, может, была бы с сахаром. Эх, и представлю же я ей полосатого!
— Не надо бы, Капа… Юродивая ведь она; да и, наверно, заставляют ее.
— Лучше не отговаривай! — пылким шепотом возразила Капитолина, выворачивая наизнанку принесенную шубу.
Она дождалась, когда Варёнка оказалась под окном бани, быстро напялила шубу, укрывшись ею с головой и, стараясь не стучать, вышла в предбанник. Оттуда послышалось свирепое рычание, и Агапита увидела, как Варёнка с истошным воплем «Прошка!.. Прошка!..» стремглав перемахнула двор и скрылась под амбаром. Тотчас вернулась раскрасневшаяся Капитолина.
— Вот это стреканула так стреканула! — давясь от смеха, проговорила она. — Теперь отроду веков к бане не подойдет.
— Напрасно ты ее так.
— Ни капельки не напрасно. Три хороших дела сделала: она, может, отвыкнет подслушивать, Прохор побоится подсылать, а Минодоре придется самой баню топить. Ябедников ненавижу!.. Можно сказать, из-за ябеды с фэзэо смылась. Была у нас такая паразитка, начальству хлюстила. Что бы ты в группе ни сделал, она чик-чик и — мастеру, а тот, не разобравшись, мялку дает, да еще при всенародном собрании. Сбегаешь вечером на танцы в сад, а она, подлюга, наябедничает да еще добавит, что ты с танкистом крутила. Либо разболится у тебя голова, затянешься ты куда-нибудь за стружку в цех и только ляжешь, а мастер — вот он: ябеда уже доткнула, и потасковка тебе готова!.. Не обидно, если бы сама чиста была, а то прогульщица из прогульщиц, поломщица из поломщиц, только свои грешки нашими покрывала. Глядела, глядела я на эту лялю и пошла к директору: переведите, говорю, в другую группу. А он, чудак, на меня же нафыркал. Ладно, думаю, не желаете в другую группу, тогда я в другую школу махну. Стала собираться в Краснокамск, где наши девчата учились. Они писали, что мирово живут — учеба и все такое. Складываюсь, сухариков наготовила, две банки щучьих консервов сухим пайком получила. Эта известная паразитка все нанюхала и — мастеру. Тот явился, как бог, все мое пайковое отобрал и заорал на всю группу: «Дезертирка! Враг народа! Гитлеру помогает!» Это я-то Гитлеру помогаю! Две ночи моя подушка в слезах купалася, а потом я решилась: ах так?.. Нате!.. Взяла и трахнула с обмундировкой на толчок: на билет выручу, а там девчата помогут. Только распродалась — с толкучки бы да на вокзал, — а тут по всем проходам милиция, облава на всяких Калистратов, и взвыла я, что твоя волчица! Вот здесь-то Платонида и накрыла меня…
— Вон оно ка-ак! — удивилась Агапита.
Разговаривая, Капитолина навдевала ниток в иголки, примостилась половчее и стала набрасывать узорные швы с одного конца одеяла. Агапита делала то же с другого конца, искоса посматривая на работу своей говорливой помощницы. Их головы — черная и светлая — то и дело сталкивались над поблескивающим голубым полем сатина; быстрые руки переплетались, не уступая в проворстве друг другу. Агапита все более убеждалась, что эту, с виду городскую белоручку, нечему учить, как наказывала проповедница. «Видно, и говорит так же честно, как работает, — с удовольствием подумала она, проследив за швом Капитолины. — Ничего барышня, хоть и вольноватая».
— Теперь-то я до дна раскумекала, для чего эта драная крыса старалась, — продолжала девушка. — Чтобы в секту меня уволочь!.. Вот сижу я в темном закоулочке на барахолке, реву в подол и мечтаю: найдут меня здесь или не найдут? Если найдут, то без паспорта да при деньгах наверняка заберут, скажут: ширмачка — и ку-ку, тюрьма! Вдруг — эта ведьма: до ветру, слышь… Ну, она же глазастая и сразу видит, что факт налицо. Слово за слово, она и предлагает: «Надень-ка вот мой сарафан да плат вот этот. Деньги давай мне, чтобы не отобрали. С милицией объяснюсь сама, ты только в землю зри и уста не отверзай». Мешок свой на меня повесила. В воротах сержанту шелковым язычком: «Мы есть странницы во Христе. Вера такая». Он вот так вот сбоку в харю мне заглянул, видит — девка, махнул рукой в сторону. Платонида меня во всем параде за город вывела. Там я ей про деньги; мол, вон он, вокзал-то, — а она тык-мык по карманам и в голос: «Ай, батюшки-светы, ухитили в толчее-то!» Потом застращивать стала: дескать, сейчас уже по всем милициям дезертирку ищут, что всех дезертиров в арестные роты, а там какой-нибудь вшивый арестант прижмет под нарами — и чести капут. «Пойдем-кась, устрою тебя у добрых людей поживешь до лета. Летом я в странствие отправлюсь и сама тебя до матери сведу, в ваших местах бывала». Все это случилось наканун Октябрьской, потом снег, зима, а я в одном вот в этом платьишке…
Интонациями, жестами, мимикой Капитолина очень правдоподобно воспроизводила так хорошо знакомые Агапите повадки Платониды, и мрачный облик проповедницы вставал перед женщиной, точно живой. Плоское, безгубое, безносое лицо то с мерцающими, то вдруг вспыхивающими впалыми глазами; щенячья побежка с костыльком; наконец, подход: сначала обласкать, убедить в своем бескорыстии и святости, потом привести в смятение, всячески запугать и затем вцепиться мертвой хваткой. Да, такова была Платонида, и Агапита теперь уже нисколько не сомневалась в правдивости рассказа Капитолины. Невольно сопоставляя свою судьбу с судьбой этой девушки, женщина вдруг обнаружила общее между ними. Раздетую и ограбленную Капитолину взяли поздней осенью, надеясь за зиму так или иначе сломить ее волю и покрыть девушку строгим каноном общины. Запугав и ограбив, Анну Дремину взяли ранней весной и, не дав ей опомниться, увлекли подальше от родных мест, а когда она пришла в себя, было уже половодье; затем беременность окончательно закрыла ей путь к отступлению. Значит, и времена года при заманивании в общину играли немаловажную роль! «Хитро делают, — улыбнулась Агапита от сознания того, что сама, без чьей-либо помощи, сумела разобраться в проделках Платониды. — Со мной схитрила, мол, провидица, а здесь, вишь, как девку оплела. Только, видно, умные-то есть же, как вон та солдатова жена. Не далася, и конец!» — и странница еще раз позавидовала незнакомой ей Лизавете Юрковой.
— Теперь-то чего дожидаешься, Капочка? — не заметив, что назвала девушку запрещенным в общине, по-мирскому ласкательным именем, спросила она.
— Теперь-то?.. Пожалуй, что ничего. Можно хоть сегодня смыться, но, понимаешь, ужасно интересуюсь одним делом. Могу сказать каким. Тебе я все могу бессекретно, потому что ты какая-то доверенная… Платонида говорит, мол, скоро заявится сам пресвитер, чтобы окрестить меня и Калистрата. Так вот мне до ужаса охота на сектантского попа поглядеть, потом похохотать над Калистратом, как его, бегемота, станут в купелю кунать… У меня уж сейчас смех кишки выворачивает, как подумаю!
Она прыснула со смеху, ткнулась лицом в одеяло и залилась беззвучным хохотом. Ее взбитые, как пена, волосы мотались из стороны в сторону; почти детские, под узким платьем плечи вздрагивали, будто от рыданий.
Агапита тревожно глянула в окно и вышла в предбанник: нужно было посмотреть, не подслушивает ли их теперь сам странноприимец, да и уж очень хотелось подышать свежим воздухом.
Возле бани никого не было, и лишь поодаль среди садика стояла на коленях Неонила и чему-то блаженно улыбалась. Фиолетовые прожилки на ее лице казались тенями веток, но весь облик старой странницы был сейчас необычайно светел. Видимо, Неонила любовалась каким-нибудь стебельком либо букашкой: от сегодняшнего послуха она свободна как дежурная сестра-трапезница, и почему бы на досуге ей не насладиться миром? Агапита знала, что нелюдимая и замкнутая Неонила становилась доброй и общительной именно в минуты вот такого любования природой; и в голове молодой странницы мелькнула мысль: не пойти ли и не расспросить ли сейчас Неонилу о своем ребенке — девочка или мальчик? Как нарекли — старым или новым именем? Кому подкинули, во что завернули, не замерз ли, не задохся ли? Кто подкидывал: Платонида, Неонила или сама странноприимица? Узнала бы, где ребеночек, и хоть завтра из общины долой!.. Уже шагнув было из предбанника, Агапита вспомнила о строгости странноприимцев и остановилась. Вдруг кто-нибудь увидит, вдруг спросит, почему гуляешь, кто позволил бросить святой послух, почему дармоедничаешь? Тогда снова прощай воля, чистый воздух, снова затвор. Вздохнув, она вернулась в баню.
— Подышала? — спросила Капитолина, и ее участливый тон растрогал Агапиту.
«Лучше бы она смеялась», — подумала женщина и, не ответив, спросила ласково:
— А ты нахохоталась?
— Фиг!.. Вот возьму и сызнова рассыплюсь, хоть в корзину собирай!.. Эх, дождусь этого пресвитера, поглазею на него, нахохочусь до смертушки над Калистратом и подамся!
— Куда, Капочка?
— В город…
Девушка откровенно поведала Агапите о своем намерении заняться воровством, попасть под суд именно за кражу, отбыть наказание и, получив паспорт, устроиться на честную работу. По ее деловитому тону, по вдруг посерьезневшему взгляду веселых серо-синих глаз Агапита поняла: девушка не ищет легкой жизни, но хочет, чтобы ее преступление перед страной было сокрыто под пустяковой кражей. Женщине хотелось улыбнуться наивности Капитолины, и стало жаль ее неопытной молодости. Стараясь показать, что она серьезно относится к ее намерениям, и убедить девушку в своей искренности, Агапита приостановила работу и, не дотянув нитки по шву, распрямилась над одеялом.
