Коровин, поглаживая бородку, направился было к двери горницы, но вдруг обернулся и сзади бросился на Капитолину. Он заломил девушке руки, схватил за косу, всей тяжестью своего тела оттянул ее голову и прохрипел:
— Бей!
— По шарам? — хихикнула Варёнка.
— Меду дам! — крикнула ей Минодора.
Варёнка взвизгнула и со всего размаху хлестнула лестовкой по лицу Капитолины. Дурочка подскакивала, ругалась всеми словами, каким успела научиться от своей хозяйки, и била, била… Побелевшая, с остановившимися глазами, будто нарочито шипя, Минодора отсчитывала удары: «Шес-сть, с-семь, вос-семь». Капитолина крутила головой, отпинывалась ногами, но молчала. Неонила не выдержала, ввязалась было отнимать девушку, но в этот момент шнурок лестовки лопнул и стеклянные бусы градом рассыпались по полу. Варёнка покачнулась, взмахнула руками, ударилась головой о кромку посудного шкафа, упала и забилась в припадке. Коровин отшвырнул Капитолину к двери. Пошатываясь, она поправила волосы, брезгливо скривила окровавленные губы:
— Все на одну… А бог-то?.. Эх вы!
Повернулась и вышла вон.
— Бога вспомнила, — проскрипела Платонида. — Бог везде найдет!
Неонила покосилась на проповедницу и без обычного поклона вышла вслед за Капитолиной.
— Грех ваш, миленькие, — молвила она в дверях.
— Ну-ка, воин, оттащи эту падаль, — приказала отцу Минодора, кивнув на бесчувственную Варёнку.
Вошел Калистрат.
В короткой рубахе, замызганной до лоска и давно утратившей свой первоначальный цвет, подпоясанный обрывком тесемки, в заскорузлых, будто сыромятных штанах, босой, он был сегодня еще мощней и угловатей. Взлохмаченные, позабывшие о ножницах и гребне волосы и борода скрывали его лоб, лиловые впалые щеки и огромный отвислый подбородок. Открытой, словно нарочито выпученной оставалась лишь середина лица, изуродованного оспой. Даже глаза казались щербатыми от мелких черных крапинок. Прерывисто дыша, он словно воткнул тяжелый взгляд в лицо Минодоры.
— Чего пожаловал, коли не зван! — спросила странноприимица, стараясь быть строгой.
— Ныне мы по делу, — ответил мужик без тени обычной робости. — Интересуемся, кто здесь девку забижал?.. Али все скопом?.. Гляди, Минодорья, кабы… Мы тоже с норовом!
Калистрат оглядел свои пудовые кулаки, неуклюже потоптался и вышел.
— Ишь ты… Обезьяний король! — поддельно засмеялась Минодора, потом рывком повернулась к Платониде: — Ступай к ним да спокой водвори.
Выпроводив проповедницу из комнаты, Минодора переоделась, подошла к зеркалу и распечатала флакон «Красного мака». Смачивая одеколоном пылающее лицо, шею и голову, она не замечала, что жидкость льется на платье, на коричневые полусапожки. За многие годы своего странноприимства она впервые не испытывала торжества полновластной повелительницы. Наглость девчонки представлялась ей безмерной: сопротивляться, когда ее наказывает мать-странноприимица — кто это видывал в общине? Давно ли в этой же самой комнате белобородый старец Мефодий, покрытый чирьями и паршой, ползал на четвереньках и вымаливал прощения — не у Минодоры, а у суковатой палки, которая в руках наказующей странноприимицы рвала его болячки?.. А эта смиренница Неонила — как она ответила своей кормилице? «Сама ем, матушка». Сама ест?! А кто приносит из колхозного амбара то, что едят?
Она занялась косами и вспомнила Калистрата, — и это ничтожество подняло голос против нее?..
Минодора всегда ощущала потребность в мужчине. Но те, которых она каждодневно видела, казались ей слишком обыкновенными и ничем не отвечали ее вкусам. Однажды летом на узарской мельнице она встретила Калистрата, конюха соседнего колхоза, присмотрелась к нему, поговорила с ним и определила: «Этот — по мне». Они сблизились в ту же ночь, в помельне. Но вскоре грянула война. Не встречая больше Калистрата, Минодора считала его мобилизованным в армию. А он получил отсрочку на год, жил дома, полагая, что давний случай на мельнице лишь бабья блажь, и новой встречи с Минодорой не доискивался. Оба они удивились, столкнувшись на рынке областного города; она продавала рукоделия странниц и странников, а он, теперь действительно мобилизованный, присматривал купить шерстяные носки и вязаную фуфайку. Минодора выбрала из непочатого мешка самое лучшее, прибавила еще перчатки и шарф, потом привела Калистрата на свою городскую квартиру. Он выпил стаканчик водки и захмелел, со второго затянул какую-то нескладную песню, а после третьего сполз под стол и залился всепотрясающим храпом. Минодоре стало ясно, что Калистрат выпить любит, но пьет безубыточно; такого не трудно удержать и приручить, у нее будет мужчина и работник!.. Калистрат пришел в себя лишь на тринадцатые сутки. Он лежал на топчане в келье узарской обители. В тот же день Минодора сообщила ему, что на сельских сходах района он объявлен дезертиром и что всех дезертиров расстреливают. Ласкаясь, она богом поклялась спасти его, заявила, что после войны уедет с ним из Узара подальше на Урал, выйдет за него замуж и при регистрации брака переведет его на свою фамилию. Он присмирел, с тех пор не вспоминал при Минодоре об истории своего пленения, работал за пятерых, послушно исполнял все прихоти капризной и развращенной хозяйки и даже прилежно молился на Платонидиных зорницах. Странноприимице казалось, что зверь приручен — и вдруг он явился защитником этой паршивой девчонки!.. «Ничего, покуда война — не свернешься», — самонадеянно пригрозила Минодора, надевая жакет.
— Ты, Дорушка, ушла-с? — спросил Прохор Петрович.
— На собрание, — буркнула Минодора. — Гляди тут, а то опять чертей спущу!
Солнце пряталось за пожарным сараем, и по улице наискось ложились тени построек. Там, где в погожие дни зеленела лужайка, около палисадников, возле плетней и прясел, перед кучей сбунтованных бревен, тени были гуще, и эти места напоминали Минодоре свежевырытые ямы. Быть может, потому что за спиной Минодоры с востока наплывала туча, а прямо на запад дул свежий ветерок, заходящее солнце казалось ей нестерпимо ярким. Ее раздражали и пылающие отблеском заката окна домов, и тополя во дворе колхозного детского сада, шевелимые ветерком и серебрящиеся, точно на них упал иней, и первомайский флаг над крышей правления колхоза — он порхал, словно краснокрылая птица, стремящаяся к солнцу. И чем ближе Минодора подходила к школе, где сегодня собирались колхозники, тем сильнее ее душу окутывало чувство настороженности, страха и озлобления. Это чувство стало знакомо ей с тех пор, как она приняла в свой дом первого странника-скрытника, а из колхозного амбара унесла в собственный ларь первые карманы крупы и муки. С этого дня дорожка на колхозные собрания казалась ей тяжкой: а вдруг дознаются и разоблачат?
Возле школы одиноко стоял парень.
Это был сын колхозного мельника, семнадцатилетний Арсений, стройный и плотный, с черными открытыми глазами под темным чубиком, как ласточкино крылышко свисавшим над стрельчатой бровью. То ли за кавказские черты лица, то ли за вечно неунывный горячий характер и откровенное добродушие, но один из бывалых односельчан прозвал парня Арсеном, и это имя прильнуло к нему. Он и сам подчеркивал это сходство неизменным щеголеватым костюмом — темной рубашкой с застежкой-молнией, брюками галифе, заправленными в легкие брезентовые сапоги, и легкой черной кубанкой.
— Куме Прохоровне! — весело крикнул он подходившей Минодоре. — Сто лет ходить да двести на карачках ползать! Как земля носит, как живем?
— Хлеб жуем, — скрепившись, постаралась весело же ответить Минодора. — Только что я тебе за кума?
— Здрасте! Колхозный амбар с колхозной мельницей завсегда родня. На собраньице? И я; замещаю папашу: он воюет, я голосую. Что слышно в вашенском амбаре про второй фронт?
Натянуто улыбаясь, Минодора молчала. «Мельница так мельница ты и есть», — думала она о парне, а он, болтая, поглядывал на нее искоса и мысленно посмеивался: «Уж больно ты надушенная да расфуфыренная. И кто бы это объяснил мне — для чего старушечка фуфырится?»
В школе было густо накурено. Уступив скамьи женщинам (парты на днях покрасили и вынесли на просушку), мужчины сидели на полу, будто подперев спинами стены. Арсен облюбовал место недалеко от порога и втиснулся между двумя юнцами. Минодора прошла к скамье и села с краю, рядом с Лизаветой Юрковой.
За столом, положив блестящую бритую голову на ладонь, сидел приезжий районный работник, а рядом с ним на длинной скамье — три члена правления колхоза и двое учителей. Они слушали колхозников хуторской бригады — лысого мужчину в старинном кафтане и женщину в серой пуховой шали. Хуторяне, примостившись на подоконнике, попеременно тянулись к столу и что-то рассказывали так тихо, что приезжий, вслушиваясь, морщил большой почти коричневый от загара лоб. Кругом шумели приходящие колхозники. Среди шума выделялись звонкий тенорок Трофима Юркова и густой, как звук многопудового колокола, бас деда Демидыча. Борода Демидыча полоскалась из стороны в сторону.
