Владимир Топоров - Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.

и т. д. с «подравниванием» количества слогов: (1)15–2(14)– 3(15)–4(17) и т. п. Допустима и разбивка, ориентирующаяся на короткие стихи: «воcтани о честнаа главо. отъ гроба твоего. // востани. оттряси сонъ. // неси бо умерлъ…» и т. п., см. Picchio 1973:314–315. Можно отметить, что вполне оправданно сильноначальное положение "но" (как и некоторых других союзов, особенно "и", продолжающего в этом отношении традицию библейского стиха) и оттеснение "неси" из начального положения в середину стиха (части, вводимые с помощью "неси", выглядят как конструкции «второго» плана, с причинно–объяснительным значением: «встань, отряси сон, ибо (ведь) ты не умер»). Выделенность стиха 9 по количеству слогов (19) не должна вызывать удивления: стих 9 своего рода «пограничный сигнал», отмечающий конец exordium'a и переход к чисто «императивной» части (сходная ситуация с серединным стихом 5 из «Отче наш», кончающимся, как и последний стих 10, каденцией: «Яко на небеси и на земли» [] — 10 слогов при 7 слогах в стихе 4 и 8 слогах в стихе 6). Допустимы, кажется, и некоторые другие перегруппировки в составе молитвословного стихового отрывка в части II.

Исключая место об авторстве СЗБ и самом авторе.

Ср. другие варианты: «просимъ да / страхъ твои послеши въ / сердца наша, молимъ. да на / страшнемь суде поми/луеть ны…» (196б) и др.

Ср.: «съпокланяемь и сославимъ» (200а); «обещь поклонъ / … едина слава…» (201а).

В ряде случаев речь идет о "е": «благодeть».

Ср. еще:

законъ. а не благодать, стень а не / истину (171а); отжени iуде/иство и съ закономъ. расто/чи по странамъ. кое бо при/частіе стеню съ истиною. (172б); лепо бо бе благодати и истине / на новы люди восіати… не мо/гьше бо закона стена уде/ржати… како и/стин'ныа благодати удержать / ученіе… (180а).

Ср. сходный звуковой контекст для «имя»:

… во имя… малыимъ и вели/кыимъ… свободныимъ. уныимъ / и старыимъ… просты/иьъ. богатыиьъ. и убогыимъ. (186б).

Ср.: «… племя авраамле. скрижаль//ми…» (168а–168б), т. е. л… м… амл… альм…

Представленная здесь (как и в некоторых других местах СЗБ) звуковая тема не была у Илариона ни частой, ни эффектной — в отличие от его продолжателей в жанре проповеди. Ср. хотя бы у Кирилла Туровского: «…дивно и радостно откровенье; добра и сильна богатьства (?), нескудно ближнимъ и далнимъ даеми дарове… дому…» («Слово на вербницу») или у Моисея Выдубицкого: «Дивна днесь видиста очи наши!» («Речь», которая начинается с этой яркой аллитерации).

Звуковая тема "м" в контексте отношений между словом, мыслью и молитвой присутствует уже в «Поучении к братии» Луки Жидяты. Ср.: «Въ церкви предстоите со страхомъ Божиемъ; не молви рeчи, но ни мысли, но моли Бога всею мыслью…»

Исключения нечасты: «… проповедите. евангеліе / всеи твари… научите вся языкы…» (180а) и под.

Первое лицо также в основном отнесено на «цитатную» периферию части I: «живу / азъ… мне покло/нится всяко колено… послушаите мене людіе мои… къ мне… отъ мене… и судъ мои… правда моа… спасеніе мое. мене… мою…» (183а–184б) — в цитатах из Исайи. Но в ответственном, как было уже показано, отрывке, начинающемся со слов «вера бо благодатьнаа» (180б–183а), совершается прорыв к сфере 1–го лица (в множ. ч.), в котором автор текста объединяет себя с вчерашними «языками», сегодняшними христианами: «вера… прострись, и до нашего / языка рускааго доиде… источникъ наво/дни вся… и до насъ разліася. се бо уже / и мы… славимъ святую троицу…» (180б); «и уже не идолослу/жителе зовемся… съграждаемь… / зиждемь… не закалаемь… погыбаемь… съпасаемся Богъ нашь… земли нашеи… землю / нашу… помилова ны Богъ и восіа и въ / насъ светъ… и потыкающемся на/мъ… гу/гьнахомъ языкы нашими… посети насъ… не последу/емь бесомъ. но ясно славимъ / Христа Бога нашего… завещаю… и ре/ку нелюдемь моимъ людіе мои // вы. и ти ми рекуть Господь Богъ нашь / еси ты… нарекохомся… про/звахомъся …» и т. д. (181а–183а).

Предпочтение, оказываемое в этих случаях глаголу, объясняется особой динамичностью этой части речи, наличием категорий, позволяющих разыгрывать семантические контрасты настоящего и прошлого, настоящего и будущего, активного и пассивного, главного и второстепенного и т. п., способностью к символизации некоторых своих смыслов. Ср. более поздние опыты тернарных грамматико–символических градаций (например, соотнесение триады аорист — имперфект — перфект с триадой божественное — человеческое — бесовское) или таких же бинарных оппозиций (например, у Максима Грека). См.: Матхаузерова 1976; Ковтун, Колесов 1983:399 и др.

Некоторые из таких последовательностей цитатны. Ср.: «яко пріи//дуть деніе на тя. и обложя/ть врази твои острогь о то/бе и обидуть тя и обому/ть тя всюду. и разбіють тя» (178б–179а, Лука XIX: 44).

Подобные цепи могут состоять и из разных форм verba infinitum (прежде всего причастий и деепричастий). Ср.: «ты правдою бе / облеченъ. крепостію пре/поясанъ. истиною обут. / съмысломъ венчанъ». (194а); «Христосъ славимъ быва/еть. a іудеи кленоми. языци / приведени. a iудеи отринове/ни …» (180б); «просящiимъ подаваа. / нагыа одeвая. жадныа и / алъчныа насыщая. болящі/имъ всяко утешеніе посы/лаа. должныа искупая. / работныимъ свободу дал…» (189б). И в этих примерах повторяющиеся формы включены в однообразные синтагмы (соответственно Instr. & Partic.; Nom. & Partic., Dat. V. Acc. & Gerund.). Ср. еще один образец этого рода:

виждь градъ иконами святыихъ / освещеаемь… / и тiмiаномъ обухаемь. и / хвалами и божественаами и пе/ніи святыими оглашаемь (193а).

Этот прием получил развитие и более или менее стандартное оформление позже. Ср. принцип полноты перечисления у Кирилла Туровского и позже у Епифания Премудрого, испытавшего на себе влияние поэтики Кирилла (см. Антонова 1981:26).

За этим «объемом содержания», т. е. разными содержаниями, целесообразно видеть и некие инварианты. И здесь опять схемы «яко… яко …» и «не… нъ (но)…» возвращают нас к основоположным смыслам — тождества (подобия, уподобления) и различия (различения, разведения в разные стороны), о которых говорилось ранее и которые оказываются столь важными в тех системах, где существуют «видимое» и «невидимое» (об этом противопоставлении см. 1856: «…Бога сотворьшааго / всю тварь, видимую и неви/димую…»; 189а: «яко есть Богъ единъ творець. / невидимыимъ и видимыиьъ…»; 199б: «…видимеи и невидимеи тва/ри…»; ср. также 170б: об утаенном до поры смысле, который имеет явиться «в конце века»). Видимое и невидимое и есть тот локус, где разворачивается наиболее тонкая игра параллельными планами бытия и рождаются самые сокровенные смыслы. Ср. у Кирилла Туровского: «Ты еси бог наш, — развеe тебе иного не знаем. Человече видемый, боже разумеваемый» («Слово на Святую Пасху», 189 об.); «свет бо Слово Божье… и тъ (то) есть боли видимаго сего свeта: сии бо свет плотьстеи очи просвещаеть, а Слово Божье душевнеи очи просвещаеть» («Слово о поучении церковном»).

Вводимые с помощью како серии риторических вопросов образуют значительный контраст с сериями призывов–обращений, в которых используются Imper, и Vос.

Например, асиндетонические последовательности или, напротив, отрывки текста, организованные такими скрепами, как «и (тогда)… и (когда)…» и т. п., ср.:

тогда начать мракъ идольскыи / отъ насъ отходити… тогда тма… погыбе. и слово / евангельское землю нашю оcia. / капища разрушаахуся. и церкві / поставляахуся. идоли со/крушаахуся. и иконы… являахуся… (186б–187а)

и др. Нередко эти два типа организации (Союзный и бессоюзный) противопоставляют друг другу смежные отрывки текста. Реже встречаются конструкции с противительным союзом "а". Ср.:

… и мы… славимъ святую троицу. a iудеа / молчить. Христосъ славимъ быва/еть. a iудеи кленоми. языци / приведени a iудеи отринове/ни… (180б).

Еще большего в такой синтаксически четко организованной лепке образов достиг Кирилл Туровский (см. Колесов 1981:44–45).

Ср. «предоксюморные» построения типа «бескровныимъ / покровъ», «убогы/имъ обогаoеніе» (194б) и т. п.

Включая сюда и развернутые уподобления — «картинки» (благодать — солнце, закон — луна, благодать — дождь, роса, закон — пересыхающее озеро, сушь и т. п.) с их символическими толкованиями.

Впрочем, такие клишированные образы обнаруживают свою связь с традицией только в самой широкой перспективе. В конкретных условиях середины XI в. на Руси введение ветхо- и новозаветных образов в текст, составленный pro domo sua, должно было восприниматься как бесспорное новшество, как смелый прорыв к источникам богатейшей образности. Знакомство с ними сыграло исключительную роль в развитии эстетических взглядов на Руси. Эти если не вполне и не всегда «чужие», но во всяком случае новые образы, как правило, воспринимались живо, заинтересованно и творчески, став в ходе девятивекового развития ядром целого пласта русской поэтической образности. Особая задача — реконструкция тех литературно–эстетических теорий, из которых исходили как основатели славянской письменности, так и авторы, стоявшие у истоков литературного творчества у славян (к их числу следует, конечно, отнести и Илариона).