Отец Сергий в своем богословском творчестве дошел до предела речи, и мне кажется, что знамением этого предела, а значит, и знаком исполнения его миссии как богослова, и послужила эта страшная болезнь, которая была не к смерти, но к славе Божией. И знамением этой славы служит видение фаворского света, свидетелями которого стали духовные дети отца Сергия. Безусловно, отец Сергий Булгаков был святым человеком. Он не творил чудес. Как однажды батюшка сказал о Предтече, личность которого он считал нормой человеческой жизни: «он был настолько велик, что не творил “знамений”»[75]. Отец Сергий не творил знамений, не совершал чудес. Господь Сам прославил Своего служителя. Отец Сергий очень чтил день своего рукоположения. Это был Духов день. В 1944 году он пришелся на 5 июня. Батюшка собрал всех своих духовных детей. Исповедовал их. Причастил. А потом они пили чай и утешались беседой. В ночь на 6 июня случился удар, и почти месяц отец Сергий провел без сознания. На пятый день агонии сестры, ухаживавшие за батюшкой, стали свидетелями явления Света Невечернего, которому отец Сергий служил всю жизнь. Его лицо озарилось неземным сиянием, заиграло радостью неземных видений. Это явление длилось около двух часов, и ненадолго батюшке вернулось сознание, и он утешил своих близких.
Преполовение Пятидесятницы. XVI в. Икона, Псков
Отец Сергий Булгаков умер 13 июля 1944 года. Его похоронили на русской части кладбища в Сен Женевьев де Буа, положив в могилу две горсти земли: с Гефсимании и с могилы любимого сына Ивашечки. Французская земля смешалась с землей Палестины и Крыма. Шла великая война. В день смерти батюшки наши войска освободили Вильнюс, а на следующий день – Пинск. Союзники, высадившиеся 6 июня в Нормандии, успешно освобождали Францию. А отец Сергий стоял у престола Божия, где он стоит и сейчас, совершая небесную литургию.
Какая прекрасная и насыщенная жизнь! Он пережил убийство императора Александра Освободителя, его няня была из крепостных, и маленький Сережа с упоением слушал ее рассказы о крепостном театре и былых днях. В октябре 1905 года он шел с толпой студентов на демонстрацию с красным бантом в петлице. Он был участником Второй Думы. Активным деятелем Поместного собора 1917 года и даже автором речей патриарха. Обе революции 1917 года он встретил в Москве. Гражданская война прошла для него через Киев и Крым. Он пережил голод, нищету, тюремное заключение, изгнание, разлуку с близкими. Вторую мировую войну он встретил в Париже, не бросая церкви и института, не переставая служить, писать и преподавать. Его друзьями и знакомыми были протагонисты не только русской культуры, науки и политики начала XX века, но и именитые иностранцы. География его поездок впечатляет – в детстве: Ливны, Орел, Елец; в юности: Москва, Крым, Берлин, Париж, Лондон, Женева, Дрезден, Цюрих, Венеция; в зрелые годы: Киев, Полтава, Кишинев и лекции в других городах России; позже: Крым, Стамбул, Прага, Париж, а оттуда отец Сергий путешествовал по церковным делам в Сербию, Грецию, Германию, Швецию, Англию, США. Ему удалось издать при жизни двадцать восемь томов своих оригинальных сочинений.
Однажды он признался совсем незнакомому человеку: «Ничего в жизни я так не любил, как устраивать детям елку»[76]. Из всех высказываний отца Сергия, из всех многочисленных и гениальных его произведений для меня это самое дорогое. Знаю и верю, что Господь исполнил желание своего верного служителя и пророка. И одним чудесным утром мы все встретимся там, в Царстве Софии, у Христа на елке.
Осенью 1923 года в Пшерове (Чехия) состоялся съезд русской православной молодежи. Событие скромное, но, в известном смысле, значительное. Восьмого октября, в последний день съезда, отец Сергий Булгаков в своем вдохновенном слове призвал участников съезда к осознанию новой евхаристической эпохи[77]. Что должно было случиться в Пшерове, чтобы вдруг было озвучено такое громкое заявление? По настоянию отца Сергия Булгакова впервые съезд верующей молодежи был выстроен не вокруг богословских или политических споров, и даже не по поводу совместного изучения Библии или церковных вопросов. Евхаристия была сознательно поставлена в центр этого собрания, и именно опыт совместной литургии помог большинству участников осознать себя членами Церкви[78]. Не беседы, лекции, дискуссии, а совместное причащение Христовых Таин находилось в сердцевине Пшеровского съезда. И в этом опыте неожиданно для всех было обнаружено незыблемое основание единства христиан разных возрастов, профессий, взглядов, открывшееся у Чаши Причастия. Это откровение было настолько сильным и ярким, что участники съезда единодушно нарекли его «Пшеровской пятидесятницей» и заговорили о наступлении новой евхаристической эпохи. Особенностью этой эпохи является такой взгляд на церковную жизнь, когда Евхаристия переживается не в ее функциональном, инструментальном или придаточном значении, но мыслится как самый центр церковной жизни, как церквеобразующее и церквеявляющее таинство, осмысляется в своем подлинном онтологическом значении. И в этом – новизна современной евхаристической эпохи.
«При этом всегда нужно иметь в виду, – писал позже отец Сергий Булгаков, – что Евхаристия, хотя она есть по теперешнему счету одно из “семи” таинств, но по значению своему она больше, чем только это, она есть таинство таинств, центральное таинство Церкви»[79]. Богословие новой евхаристической эпохи переместило Евхаристию с периферии церковной мысли в самый ее центр, отвело ей заслуженное место. Это вовсе не значит, что до 1923 года Евхаристия не была центром церковной жизни. Религиозный опыт всегда предшествует богословской рефлексии, поэтому богословие обычно несколько «запаздывает» со своей работой, точнее, проблематизирует тот или иной религиозный опыт не нарочито и планово, а в силу исторической необходимости и острой церковной нужды. Богословствование начинается там, где тот или иной религиозный вопрос приобретает насущность, и поэтому каждая эпоха церковной истории имеет свои богословские задачи. В догматическом фокусе нашей эпохи оказалось таинство Евхаристии, которым Церковь жила всегда, но осмысление его значения для жизни Церкви стало заданием нашего времени.
Евхаристия. Фрагмент. XIV в. Роспись монастыря Грачаница
Одной из примет новой евхаристической эпохи, или евхаристического возрождения, является осознание Церкви как общины и братства. В контексте евхаристического богословия община понимается не как один из вариантов внешнего объединения – политического, мировоззренческого или чисто географического, – а единства онтологического, которое являет себя у Чаши Причастия. Братьями и сестрами называют себя члены одной общины не метафорически и образно, но сообразуясь с буквальным значением этих слов: причащаясь от одной Чаши Тела и Крови Христовых, мы воистину становимся единокровными и единотелесными. Кровь нашего Бога подлинно течет в наших жилах, делая нас братьями и сестрами по крови, а не только по духу и единству исповедуемой веры. Таков магический реализм Православия. Каждый причастник Евхаристии – нам воистину брат или сестра, и не только по причине общего происхождения от прародителей, но и в силу приобщения к жизни Церкви, а Церковь являет себя, свидетельствует о своей реальности не только в церковно-административной жизни, структуре иерархии, уставных документах, социальном служении или богословской позиции, но, прежде всего, в тот самый мистически важный момент литургии, когда все причащаются от единой Чаши, становясь братьями и сестрами по Крови. И поскольку Христос Един и Один в каждой Чаше, и Кровь Его Пречистая в каждой Чаше одна и та же, а, значит, в таинстве Причастия не просто созидается Церковь как подлинная семья и община, но в Евхаристии, творящей общину, парадоксальным образом преодолевается общинная ограниченность, отделяющая, а порой и противопоставляющая различные общины друг другу.
В истории русского православия так сложилось, что монашество часто противопоставлялось верующему мирянству. Свидетельств этому явлению множество. Иногда это противопоставление доходило до предельной крайности, понуждая мыслить монашество чем-то более высоким, чем даже само христианство. Но христианское монашество есть всего лишь один из видов монашеской жизни, известных истории и культурологии. Монашество само по себе, как явление универсальное, есть особый стиль жизни, особенностью которого является обособление от мира ради служения Богу в духовном самосовершенствовании и аскетических упражнениях. В этом смысле монашество есть своего рода культурная универсалия, образ жизни, который находит себе приверженцев практически в любой развитой культуре. И в силу своей универсальности монашество не обязательно бывает религиозным, истории известны, например, формы философского или научного монашества, в частности, древний орден пифагорейцев. Однако главным образом, говоря о монашестве, мы имеем в виду одну из форм религиозного служения.
