Христианское монашество, появившееся на свет, как полагают, в конце III века, началось с подвигов пустынников и аскетов, покинувших мир для духовных упражнений и ревностного служения Богу в трудном деле самоочищения и обожения. Но особенностью христианского монашества всегда оставалась его церковность, которая свидетельствует себя не просто только в признании церковной иерархии или верности обрядовому благочестию, но, прежде всего, в евхаристическом единстве со всей Церковью, с единокровными монахам братьями и сестрами. Монашество – это одна из многочисленных форм церковного служения, и в силу этого простого факта оно не может претендовать на какой-то особый статус внутри Церкви или сверх нее. Начавшись с отшельничества и пустынничества, христианское иночество всегда ориентировалось на общинный тип жизни, и подвиги пустынников всегда приводили к организации братства, которое, как и подобает христианской общине, собиралось вокруг Евхаристической Чаши.
Однако нельзя забывать, что монастырь есть община аскетов, поэтому не надо удивляться тому, что в текстах монашеских писателей Евхаристия (в подавляющем большинстве наставлений) мыслится не в своем онтологическом, а скорее в инструментальном значении – как необходимый элемент аскетического делания, не как цель, а как средство борьбы с грехом, бесовскими прилогами. Вот один из примеров таких рассуждений, заимствованный из знаменитого «Древнего патерика»:
«Сказал авва Пимен: написано: “якоже желает елень на источники водные, сице желает душа моя к Тебе, Боже” (Пс. 41:2). Олени в пустыне проглатывают много змей, и когда жжет их, на гору желают идти и на воду и, напившись, освежаются от яда змеиного. Так и монахи, в пустыне обитающие, воспламеняются от яда лукавых демонов и потому желают в субботний и воскресный день прийти к источникам вод, то есть к Телу и Крови Господа нашего Иисуса Христа, чтобы очиститься от всякой горечи лукавого»[80].
То, что для аскета Евхаристия была не целью, а средством, «инструментом обожения», нас не должно смущать. Есть у Евхаристии и такое измерение, и это вовсе не унижает высочайшее из таинств. Однако современные авве Пимену пустынники собирались каждую субботу и воскресенье в церковь, не только чтобы залечить нанесенные им в течение недели духовные раны. Христианский монах, в отличие от своих, например, тибетских собратьев, никогда окончательно не может быть одним. Поэтому и само слово «монах» от греческого «монос» – «один» – не очень подходит христианскому монашеству, и наши предки с безошибочной интуицией заменяли его на более точное «инок», то есть иной, непохожий. Христианский монах – такой же христианин, как и его братья и сестры во Христе, он – человек Церкви, человек церковный, а эта церковность осуществляет себя только в жизни Церкви-семьи, Церкви-общины, в жизни литургической. Литургию же следует понимать в самом широком смысле этого слова как общее дело, простирающееся на все сферы жизни и человеческих отношений.
Но центр этого литургического единства всегда и во всем – Чаша Причастия, у которой Церковь-семья и являет себя и созидает. Поэтому и само вступление в монашеское братство согласно древним уставам должно происходить во время Божественной Литургии. Традиционный устав монашеского пострига предполагает пострижение не просто в церкви, а перед пением «Трисвятого» на литургии при соборе всего братства. И постриг завершается совместным причащением всего братства вместе с новым собратом, воистину единокровным и единотелесным. Евхаристия – таинство, творящее общину, единящее в единой Крови Спасителя людей разных национальностей, возраста и образования. Христианское братство может мыслиться как внешнее единство, когда община являет единомыслие и братскую сплоченность, но в Евхаристии проявляется подлинное внутреннее единство братской жизни, единство онтологическое, если не сказать органическое. Мой брат – брат мне не только по убеждениям, что очень важно, но и по Крови.
У монашеской общины, как и у всякой другой христианской общины, есть измерение онтологическое, являющее себя в Таинстве таинств, что вовсе не оттеняет значения аскетического измерения общинной жизни, в котором Евхаристия занимает служебное положение. В Божественной литургии является икона общины, ее вечный лик, но за братство нужно бороться, его следует непрестанно созидать, братство требует ежедневного подтверждения, и здесь совместное причащение помогает братству преодолевать «ненавистную рознь века сего», а потому издревле Евхаристия занимает почетное место в ряду других аскетических средств воспитания общины, ее строительства.
Под Благовест. 1895. Худ. Михаил Нестеров
Евхаристия есть вселенское таинство, и если мы со всем мужеством примем ее онтологическое значение, мы должны говорить о Евхаристии не только как таинстве, созидающем общину, но таинстве преодоления общинной обособленности. Евхаристия есть перспектива, раздвигающая горизонт общины. В некотором смысле Евхаристия есть преодоление общины. Монашество есть одно из евангельских служений, но церковных служений может быть необозримое множество, что предполагает и бытие многочисленных общин, разделенных не только на монашеские и мирянские, но и научно-богословские сообщества, благотворительные и даже политические, если они при этом остаются церковными. Весь этот «цветник» церковных практик может и должен украшать тело Церкви, но это возможно только при опытном осознании единящей роли Евхаристии и аскетической работе каждой общины не только по созиданию и строительству своего братства, но и подлинно братской расположенности и смиренной отзывчивости к практикам других церковных общин братьев и сестер, единокровных нам и единотелесных. Монахи единокровны во Христе своим братьям-мирянам. Миряне единотелесны во Христе свои братьям инокам. И вся Церковь – единое Тело Христово, единая семья, единая община подлинных братьев и сестер, настоящих детей Божиих.
Вересаев В. В. Записи для себя. СПб., 2012. С. 125.
Булгаков С., прот. Автобиографические заметки. Париж: YMKA-PRESS, 1991. С. 18.
Там же. С. 23.
Греческая эпиграмма. СПб.: Наука, 1993. С. 30.
Об этом основательно и аргументированно пишет Жак Любомир, приводя список самых «свежих» диссертаций, написанных в католических учебных центрах и посвященных богословию о. Сергия – Любомир Жак. Актуальность богословия С. Булгакова в диалоге с Западом // Православное богословие и Запад в XX веке. История встречи (Материалы международной конференции Синодальной Богословской комиссии Русской Православной Церкви и итальянского Фонда «Христианская Россия» (Италия, 2004)), Христианская Россия, 2006. С. 119–146.
О. Александр Шмеман, как известно, сам критически относившийся к богословию о. Сергия Булгакова, тем не менее с горечью писал об этом гонении в статье, посвященной памяти о. Сергия: «Неужели даже теперь, имея за спиной более чем полувековой опыт духогасительства, обскурантизма и фанатизма, мы все еще не понимаем, что хотя бы одной из причин этой страшной русской трагедии было то, что всегда у нас осуждений было больше, чем обсуждений, разрывов и отрицаний больше, чем стремления понять, “принципиальной” узости больше, чем духовной щедрости и доверия?» – Шмеман А., прот. Три образа // Собрание статей 1947–1983. М.: Русский путь, 2009. С. 849.
Булгаков С., прот. Автобиографические заметки. Париж: YMKA-PRESS, 1991. С. 33.
Владыка Евлогий с большой теплотой отзывается об о. Сергии на страницах своей книги воспоминаний «Путь моей жизни». См., например, с. 409–414, 523–551 в издании Митрополит Евлогий (Георгиевский). Путь моей жизни. М., 1994. С. 621.
Булгаков С., прот. При реке Ховаре // Путь парижского богословия. М.: МГУ, 2007. С. 431.
Закон молитвы – это закон веры (лат.).
Булгаков С., прот. При реке Ховаре // Путь парижского богословия. М.: МГУ, 2007. С. 431.
Булгаков С., прот. Догмат и догматика // Живое предание. Православие и современность. М., 1997. С. 24.
Зандер Л. А., пожалуй, самый пламенный ученик о. Сергия, писал: «Перейдя к исследованию чисто богословских проблем (в период своего священства), о. Сергий всегда стремился строить свою систему на твердом основании церковной реальности. Но так как вся жизнь Церкви есть, главным образом, ее молитва, то и богословие о. Сергия получило характер литургического и иконографического богомыслия. Священные слова церковной песни, мудрость молитв, „умозрение в красках“ икон – все это обрело в его творчестве живой богословский и философский язык; это литургическое богатство никогда не служило для него иллюстрацией его построений; как раз наоборот – для его философии оно есть канон церковной жизни, норма духовной реальности, факт, от которого необходимо исходить в построении православной системы богословия; ибо православие – не теория, а жизнь… Эта установка не только связывает, но прямо сливает воедино умозрение и молитву, науку и богословие, философию и веру. Отвечая однажды (в день своего ангела) студентам Богословского института, отметившим этот жизненный характер его мышления и преподавания, о. Сергий сказал: “одно я могу засвидетельствовать со всей искренностью, что мое богословствование всегда вдохновлялось предстоянием алтарю”» – Зандер Л. А. Бог и мир (миросозерцание отца Сергия Булгакова). Париж: YMCA-PRESS, 1948. Том 1. С. 14.
