Ознакомительная версия.
Все пути жизни, определяемые созерцанием и деятельностью, одинаково угодны Богу и потому спасительны. Различие же благочестивых людей в отношении спасаемости, то есть то обстоятельство, что оправданные сыны Царствия Божия получат на небе неодинаковую награду — одни большую, другие меньшую, зависит лишь от того, всеми ли спасительными путями идем ныне, каждый отдельно верующий человек, или большинством их, или некоторыми, или только одним путем. Разумеется, кто идет большим числом спасительных путей, тот более достойный человек, а потому заслуживает и большей награды. На вопрос, всеми ли спасительными путями и должно идти или только некоторыми, св. Григорий Богослов отвечает: «Если возможно, пусть один идет всеми. А если нет, то сколько может большим числом путей. Если же и того нельзя, то некоторыми. Но если и сие невозможно, то примется в уважение, как мне, по крайней мере, кажется, когда кто-нибудь и одним пойдет преимущественно»[662]. Поэтому «пусть всякий во всякое время, при всяком образе жизни и обстоятельств, по мере собственной своей силы и по мере данной ему благодати принесет Богу плод, какой может, чтобы добродетелями всякой меры наполнить нам все горние обители, пожав столько, сколько посеяли, или, лучше сказать, столько вложив в Божьи житницы, сколько возделали… Как бы ни было маловажно приносимое Богу и как бы далеко ни отстояло от совершенства, но оно не столько мало, чтобы Бог не нашел сего угодным и вовсе не принял, хотя и праведным судом взвешивает милость. И Павлово насаждение приемлет Он как Павлово; приемлет и напоение Аполлосово (см. 1 Кор. 3:6), и две лепты вдовицы (Мк. 12:42), и мытарево смирение (Лк. 18:10–13), и Манассиину исповедь… в честную Божию скинию сей церкви, юже водрузи Господь, а не человек (Евр. 8:2), в скинию, созидаемую из различных украшений добродетели, хотя один меньше, а другой больше, но все будем вносить одинаково, при строительстве Духа слагаемые и сочетаваемые в дело совершенное, в жилище Христово, в храм святой. Без сомнения же, не внесем столько, сколько получили, хотя и все внесем. Ибо и то от Бога, что мы существуем, знаем Бога и имеем, что внести»[663].
«Каждая добродетель ведет в особое жилище Небесного Царства, потому что много обителей для многих родов жизни… Иди какой хочешь [спасительной] стезей. Если пойдешь всеми, это всего лучше. Если пойдешь немногими — второй тебе венец. А если пойдешь и одной, но превосходно — и то приятно. Всем уготованы обители по достоинству — и совершеннейшим, и менее совершенным. И Раав неблагочинную вела жизнь, но и ту [жизнь] соделала славной чрез свое превосходное страннолюбие (см. Нав. 2:6). Мытарь за одно — за смиренномудрие — получил преимущество пред фарисеем, который много превозносился (Лк. 18:10–13). Лучше девственная жизнь, подлинно лучше! Но если она предана миру и земному, то хуже супружества… Пусть одни идут той, а другие — другой стезей, какую кому указывает природа, только бы всякий вступил на тесный путь. Не всем равно приятна одна снедь, и христианам приличен не один образ жизни»[664].
Древние афиняне, как пишет св. Григорий Богослов, прежде чем обучать детей своих, достигших юношеского возраста, какому-нибудь искусству, должны были, по установленному закону, показывать им орудия разных искусств. Каждый юноша подходил и выбирал из всех орудий то, которое особенно ему нравилось. И это было указанием преимущественного расположения юноши к соответствующему искусству, которому потом его и обучали. Обычай очень разумный, потому что «всего чаще бывает успех в том, что нам по природе, а то не удается, что не по природе»[665]. Подобным же образом из всех спасительных родов жизни каждый христианин должен избирать тот именно, к которому он от природы имеет преимущественное влечение. Иначе, избрав многие роды жизни, притом без личного к ним расположения, человек может не успеть ни в одном из них. «И пословица учит: не преграждать течения реки». И поэзия требует, чтобы обучавшийся верховой езде не пел. В предотвращение же чего? Того, чтобы не стать тебе плохим и ездоком, и певцом. В личности каждого человека можно усмотреть такие главные черты, которые наиболее свойственны определенному роду спасительной жизни, который поэтому и следует ему избрать. Так, чертами, наиболее свойственными жизни любомудренной (уединенно-подвижнической), св. Григорий называет нрав тихий, нехитростный, не способный к изворотливости в светском обществе, душу даровитую и возвышенную, расположенную к умозрениям; болезненную и телесную немощь, возраст мужества, бескорыстие и нелюбостяжательность, стыдливость, отсутствие злоречия и др.[666]
IX
Это учение св. Григория Богослова об одном спасительном пути жизни и многоразличных его разветвлениях достаточно проясняет наши представления об отношении между жизнью уединенно-созерцательной и общественно-деятельной. Отсюда мы узнаем, что вопрос (возникший и в наше время) о том, какая жизнь совершеннее и спасительнее — та или другая, есть не более как плод недоразумения, неправильного взгляда на дело и, отчасти, пристрастного к нему отношения. Произошло это оттого, что здесь безосновательно разделяются и противопоставляются две части одного и того же целого, которые проникают одна в другую, то есть созерцание и деятельность как элементы единственного самого в себе спасительного пути жизни. Потому и получаются, по-видимому, только два пути жизни, обособленных и противолежащих друг другу.
Как сказано было в самом начале, есть две партии людей с противоположным образом мыслей: одни признают единственно совершенной и спасительной жизнь уединенно-созерцательную и презирают деятельную жизнь в обществе; другие, наоборот, превозносят последнюю и презрительно унижают первую. Любопытно, что представители этих партий усматривают в жизни, которой они не сочувствуют, те самые односторонности и недостатки, которые указывает и св. Григорий и которые происходят именно вследствие безосновательного разделения деятельности и созерцания. Люди первой группы признают жизнь в обществе путем, исполненным соблазнов, рассеивающим человеческий дух, то есть, при отсутствии религиозного созерцания, погибельным. А люди второй группы считают жизнь уединенно-созерцательную совершенно бесполезной и потому также неспасительной. Если бы не разделяли созерцание и деятельность, а признавали бы один спасительный путь жизни, совмещающий в себе и деятельность, и созерцание как составные, восполняющие друг друга элементы одного целого; если бы признавали не два противоположных рода жизни, а многое множество богоугодных родов, соответствующих многоразличию добродетелей и образующихся вследствие бесконечно разнообразного смешения деятельности с созерцанием, то не было бы ни указанных партий, ни бесполезных споров и пререканий между ними.
О самих же спорах этих надо заметить, что тут часто смешивают созерцание с уединением, а деятельность — с жизнью в обществе. Но ведь созерцание и деятельность — принципы жизни, а уединение и жизнь в обществе обозначают лишь конкретную обстановку существования. Что же общего и сходного между тем и другим?.. А между тем вследствие неразличения указанных понятий получается неточность, неотчетливость и неправильность в самых суждениях.
Ревнители жизни иноческой говорят: «Только уединенная жизнь может быть спасительна и совершенна». Здесь одно понятие, «созерцание», заменено другим — «уединение». А так как эти понятия совсем не тождественны и не взаимозаменяемы, то получается и мысль неправильная. Следовало бы говорить: «Жизнь уединенно-созерцательная совершенна и спасительна». Здесь логическое ударение с понятия «уединение» переносится уже на понятие «созерцание». В самом деле, ведь уединение само по себе есть вещь совершенно безразличная, которая одна никак не созидает спасения. Оно есть не более, как только внешнее воспособление (хотя и очень действенное и полезное) к духовно-религиозному совершенствованию человека: уединение весьма способствует богомыслию, молитве, самоуглублению, внутренней сосредоточенности и особенно предохраняет инока от опасности уклонения на путь мирских похотей и соблазнов. Но суть дела все-таки, разумеется, не в самом уединении, а в существенном и основном — в соблюдении принципа жизни, то есть созерцания, которое требует безостановочного стремления к высшему религиозно-нравственному совершенству. «Одинокая жизнь — всеозаряющий свет, — пишет св. Григорий Богослов, — но надобно устранить сердце от мира и держать себя вдали от плотского»[667]. Не спасет человека уединение, не спасет пустыня сама по себе, если только в нравственном существе его не процветают семена высшей духовно-благодатной жизни во Христе. И наоборот, если христианин хранит в своем духе нравственно-религиозное созерцание как принцип жизни, по нему воспитывает себя, им поверяет каждый шаг своей жизни и по пути духовного совершенства идет постепенно, от силы в силу, то он спасется, то есть окажется достойным сыном Святейшего Небесного Отца, все равно — будет ли при этом жить в пустыне или в человеческом обществе. Потому-то и св. Григорий Богослов, как мы знаем, покидал пустыню ради законов дружества, любви к ближним, признательности к родителям и попечения о них и в этом оставлении пустыни не находил со своей стороны уклонения от спасительного пути жизни. Он, искренний любитель пустынного уединения, ясно понимал, что монашеская жизнь состоит не в телесном местопребывании, но в обуздании нрава[668]. Об этом-то последнем он существенно и заботился всегда — не только в пустыне, но и в мире, так что только «казался» принадлежащим обществу, сам же внутренне заботился лишь об образовании себя в любомудрии для угождения Богу[669].
Ознакомительная версия.
