Выходя из школы, дети увидели драку. Соседа, мальчика Сашку, ребята повалили и били его чем попало. Сима моментально скинул со спины ранец, отдал его двоюродному брату Вите, а сам кинулся на помощь Сашке. «Он лежал уже на земле, а они били его ногами», — с возмущением рассказал Сима дома. Высокий и крепкий Сима стал раскидывать в стороны дерущихся, но попало и ему. Из дверей школы вышла учительница, которая видела все в окно и после рассказала об этой драке мне. Она быстро разогнала мальчуганов, а Сима пришёл домой с дырой на коленке.
— Сынок, это новую-то форму порвал? — спросила я.
— Да, было дело... — вздохнул Сима. — Но ведь ты, мамочка, зашьёшь?
С этого дня к компании наших четырёх братцев присоединился и Саша. Но вскоре Сима перестал с ним ходить вместе, даже ждал, «когда Сашка пройдёт». Почему? Сима рассказал: «Сашка просит у меня, чтобы я ему принёс из церкви огарок от свечей. Он хочет что-то из воска лепить. Но я ответил, что из храма ничего нельзя брать. Сашка обиделся, больше мы не дружим».
Я с интересом наблюдала, как отличались характерами друг от друга мои два сына. Коля легко сходился с ребятами, руководил их играми, был как бы в центре жизни класса. Сима, наоборот, как и дома, держался особняком. Он охотно сидел на земле у забора и не принимал участия в шумных играх. Ну, если уж дети попросят его включиться в игру, то Сима послушно встанет среди играющих. Видя, что Сима игрой не очень заинтересован, я часто посылала его за дровами, углём, за водою к колодцу. Он был рослый, сильнее других, поэтому я чаще всего пользовалась его услугами. Но бывало так, что не могу дождаться воды, иду сама к пруду, спускаюсь к колодцу, вижу: стоит мой Серафим, любуется природой, забыл про все на свете. Говорю:
— Сынок! У меня дома ни воды, ни вёдер, ни тебя... А он в ответ:
— Ой, мамочка! Здесь так хорошо! Я бы век не ушёл отсюда: деревья, как в зеркале, отражаются в пруду, чайки летают, розовые облака плывут, тишина кругом... — и такое счастье озаряет детское личико моего сынишки, что мне становится ясно: блаженство общения с Богом уже коснулось души Симочки.
А школьный учитель Покровский Н. А. рассказывал мне следующее: «Задумают ребята расшевелить Серафима, договорятся на перемене донять его, чтобы Сима хоть погонялся за ними. Я вижу все в окно: кто пихнёт его, кто поддразнит, кто-то швырнёт в него чем-то. А Сима ходит медленно, спокойно, будто всецело погружён в тяжёлую думу. Ни на кого он внимания не обращает, будто не слышит и не видит, что вокруг него делается. И какие проблемы решает он?»
Дома я спросила Серафима:
— Ты о чем задумываешься на переменах? Он ответил:
— Ребята начнут приставать, а я начинаю девяностый псалом читать про себя. Он длинный. Пока я до конца прочту, все уже разойдутся. У ребят не хватает терпения мне досаждать, когда я их будто не замечаю.
Вот так со школьной скамьи начинал будущий епископ прибегать к помощи Всевышнего. И входили в сердце мальчика моего слова Господа: «За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его... воззовёт ко Мне — и услышу его».
В ноябре 1958 года, как обычно, начались морозы, подули ветры. Темнело уже рано, все семеро детей проводили у меня свои длинные вечера, на улице было сыро, холодно, никто больше не гулял. Мне с каждым днём становилось все тяжелее подниматься на второй этаж, где надо было чем-то занимать ребятишек, иначе начинались возня, шум. А безделья мы избегали, зная, что это — начало всех пороков. Нянька Маша ушла, как только заметила мою беременность. Свекровь ослабла и слегла, не пекла больше просфор, не топила русскую печь. Все хозяйство в семье деверя в руки взяла энергичная, сильная сноха Варвара, она и за скотиной ухаживала, и за хлебом для коров ежедневно во Фрязино путешествовала. Уйдёт, бывало, на четыре-пять часов, и трое детей её остаются со мной. Отец их пропадал целыми днями в ограде, то есть при храме. Он был и истопником, и звонарём, и дворником, и уборщиком полов вместе с женою, и даже сторожем, так как ключи от храма висели у них дома. От должности старосты Василия наконец отстранили после того, как два раза прощали ему нетрезвость, возвращая к должности. Материальное положение их семьи ухудшилось, пенсия инвалида войны была у Васи невелика. Но на водку и на папиросы он всегда находил. Они взяли себе весь огород, заявив нам, что «с вас хватит, и чтобы ноги вашей в огороде не было». Мать и сестра Тоня были на стороне Васи. Мы с Володей не протестовали: с тех пор, как я то носила, то кормила детей, я перестала выходить в огород для работы. У Вари это получалось ловко и быстро: и поливка, и прополка грядок, и окучивание картошки — где мне было равняться с ней, выросшей в деревне и всю жизнь знавшей огород да коров. А о воспитании детей Вася и Варя не имели понятия, даже кормить их вовремя не старались, не раздевали и не укладывали их спать, мыли и переодевали детей очень редко. Вечером малыши засыпали кто на лавке, кто на печке, кто на полу. Василий разносил грязных и неумытых сыновей по их постелям, стаскивая со спящих детей брюки и ботиночки, в которых они ходили с утра и до ночи. Три раза в день в кухне на полу ставился самовар, когда закипал, он торжественно водружался на середину стола, семья усаживалась, и начиналось долгое чаепитие. Это считалось традицией. К чаепитию приглашались все случайно находившиеся (по делам церкви) в доме. Даже уже уснувших детей будили и тащили к столу: «Они без чая уснули!» Пока мы жили вместе, нас с Володей это возмущало: «Разве нельзя было вовремя накормить уставших малышей кашей с молоком, чтобы они сытые спали и больше не мешались?» А когда мы стали жить отдельно, то дети Никол огор-ских постоянно обедали и ужинали у меня, подъедая все с аппетитом. У них же самих обед готовился только по воскресеньям, когда из Москвы (с вечера) приезжала тётя Тоня. Тогда были и суп, и каша, и селёдка, и т. п. А в обычные дни у Никологорских к чаю были хлеб, молоко, дешёвые конфетки да картошка с сырым репчатым луком. Больше дети там ничего не видели, так что считали счастьем находиться у нас. Племянники повторяли частушку, говоря, что в ней сказано об их семье:
Жизнь в колхозе хороша,
И обильна пища:
Утром — чай, в обед — чаек, В
ечером — чаище.
Подрастая, дети научились печь со мною пирожки, жарить котлетки, замешивать блины, крошить винегрет и т. п.
Они были послушны, как и мои, делали все охотно. Я их мыла, стригла (борясь со вшами), одевала в своё, когда они говорили: «У мамы чистого для нас ничего нет, она никак не постирает». Только, в отличие от своих детей, мы с Володей племянников никогда не наказывали. Провожали до двери в их половину, говоря им: «Мы устали, побудьте пока у себя». Я спрашивала у священников: «Благословили бы меня совсем закрыть дверь в проходную комнату». Но это было невозможно, пока жива была свекровь. А когда она умерла в 1960 году, наш духовник отец Василий Холявко мне сказал: «А от кого же эти дети узнают о Боге? Вы уж их терпите, сколько можно, это ваш крест».
Но несла я этот крест не с радостью, а часто с воздыханием. Совесть не позволяла мне без причины гнать от нас племянников, так как они льнули к нам, не находя у себя дома внимания. Однажды Митя в жаркий полдень пропал. Часа три его искали, мать с граблями в руках бегала вдоль берега, шарила по болотцам и колодцам (теперь, через сорок лет, увы, все колодцы пересохли!). Наконец, около пяти часов вечера, на глазах отца Митя выполз из собачьей конуры. Он был заспанный, весь в соломе и сухих листьях, потому что отдыхал с собакой. Тётя Тоня, их крёстная, заботилась о племянниках: она покупала им обувь, одежду, привозила игрушки и книжки. Но родители ради порядка в доме убирали все далеко: книги шли в сундук из боязни, что дети их запачкают и порвут, игрушки в плетёной сумке подвешивались высоко под потолком, так что были детям недоступны. Ребята скучали и целый день рвались к нам. Я слышала тихий стук.
— Кто стучит?
— Тётя Наташа, пусти погреться, я тихо сидеть буду, я -Митя.
— Иди. Опять стук:
— Вы Митю больше меня любите, пустили его, я — Витя.
— Ну, заходи, только чтоб тихо было. Теперь громко стучит свекровь:
— Что же ты, Наташа, делаешь? Двоих пустила, а третий скучает, плачет!
А Петя:
— Я буду с девочками в куклы играть, я буду их папой. Итак, часу не прошло, как все опять вместе! Что с ними
делать? Читать не умеют, уроков не задано, учителя болеют. Встречаю я их учительницу Антонину Гавриловну, спрашиваю её:
— Как вы детям объясняете счёт с переходом через десятки? Я смотрела их тетради — много ошибок, ваших поправок, а оценок нет.
Ответ был таков:
— Ах, они меня с ума свели, до чего же глупы! Дала я им самостоятельную работу, ушла домой на час. Прихожу — о, ужас! Вонь — не продохнёшь! Ребята разулись, портянки свои размотали, кругом носки, сапоги, валенки разбросаны. Сидят на полу, босые ноги вытянули, пальцы на ногах своих считают. «Это что такое?» — говорю. А они в ответ: «А тут восемьдесят три минус пятьдесят семь, где же мы восемьдесят три пальца на руках возьмём, о чем писать будем? Приходится разуваться».
