Между тем, Господь не отвечал на эти лжесвидетельства, так же как и на первое (Мф. 26, 63). То, что Он мог сказать в объяснение смысла слов Своих, не послужило бы к Его оправданию: смерть Его уже была решена в сердце первосвященников. С другой стороны, поскольку слова Господа заключали в себе символическое предсказание о Его смерти и воскресении, то пояснение их смысла было бы странно и бесполезно в настоящих обстоятельствах и привело бы только к недоумениям и насмешкам. Молчание, наконец, было самым лучшим ответом уже потому, что свидетели не были согласны между собой, а такое разногласие делало их показания совершенно недействительными перед законом.
Судьи, при всей личной ненависти к Подсудимому, сами чувствовали слабость лжесвидетельств; но величественное молчание Его для мелкого самолюбия казалось непростительным невниманием или презрением. Если бы Господь защищал Себя, то могли надеяться, что в собственных Его словах найдется что-либо противное закону; ибо первосвященники и книжники не раз испытали на себе строгость Его обличений, воспринятую ими как дерзость и богохульство. И вот Каиафа, который доселе сидел на своем месте и сохранял, хотя не без принуждения, важность председателя нечестивого совета, первый потерял терпение, встал со своего места и, выступив на середину (Мк. 14, 60), где находился Господь, сказал с гневом: «Как Ты не отвечаешь ничего? Разве не слышишь, что они против Тебя свидетельствуют?»
Но Господь не отвечал ни слова… Раздраженный этим молчанием, первосвященник всего скорее согласился бы счесть его за признание в преступлении, но некоторый остаток приличия еще обуздывал личную ненависть. Между тем, вступив в разговор с Узником, он не мог уже без стыда окончить его ничем. Хитрость саддукея нашла средство, не прибегая к явно несправедливым мерам, не только заставить подсудимого говорить, но и сказать нечто такое, чем весь допрос в немногих словах мог быть совершенно окончен. Как первый служитель Бога Израилева, первосвященник, при всем недостоинстве своем, имел право спрашивать о чем-либо обвиняемого под клятвой: способ допроса, при котором нельзя было не отвечать, не преступив должного уважения к клятве, к сану первосвященника и самому закону. К этому-то средству прибег Каиафа.
«Заклинаю Тебя, — сказал он с притворным уважением к произносимым словам, — заклинаю Тебя Богом живым: скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий?» (то есть Ты ли Мессия) (Мф. 26, 63.)
«Я, — отвечал Господь, — даже реку вам более, отселе узрите Сына Человеческого (Меня) седяща одесную силы Божьей и грядуща на облацех небесных».
То есть: вскоре сами дела покажут вам, что Я тот славный Царь, Который, по описанию пророка Даниила, сидит на облаках одесную Ветхого днями (Дан. 7,14).
Именно такого признания и желал Каиафа, потому что оно совершенно отвечало его цели. Но положение дела требовало скрыть при этом свое удовольствие; и оно сокрыто… Как бы услышав ужасное, нестерпимое богохульство, лицемер тотчас разыграл крайнее негдование и разодрал одежды свои (переднюю часть): поступок, который в первосвященнике выражал чрезвычайную степень душевного волнения и показывал величайший избыток мнимой ревности по славе Бога Израилева. «Слышали ли, — вскричал Каиафа к прочим судьям, — слышали ли вы, что Он сказал?.. Он явно богохульствует, и мы еще требуем свидетелей?..»
Все молчали, разделяя с первосвященником притворный ужас от мнимого богохульства. «Что же вы думаете, — продолжал лицемер, — чего Он достоин?» (Мф. 26, 65–66.)
«Смерти, смерти», — повторяли один за другим старейшины.
Так кончился первый допрос. Судьи и советники разошлись, чтобы немного поспать и потом снова собраться при первом рассвете. Цель, давно желанная, достижение которой еще несколько дней назад казалось невозможным, по крайней мере, в продолжение праздника, эта цель — осуждение на смерть Иисуса — теперь, сверх чаяния, была уже почти достигнута; оставалось только в новом собрании подтвердить приговор, вынесенный сейчас.
Господь, в ожидании нового собрания, выведен был из жилища первосвященника, где происходил совет, на двор. До утра оставалось немного времени (два-три часа), но для Него этот промежуток времени был очень тяжел, потому что Он находился в руках буйной толпы, состоявшей из стражей храма и служителей первосвященнических (Лк. 22, 63–65; Мф. 26, 67–68). Те и другие считали своим долгом выказать раздражение и презрение к человеку, который, по их мнению, имел дерзость быть врагом их начальников. Может быть, даже первосвященники дали слугам намек, как поступить с Узником. «Пророк Галилейский! Мессия-самозванец!» Такими насмешками началось поругание. Но скоро от слов перешли к ударам. Одни заушали Господа; другие ударяли Его по ланитам, иные плевали в лицо. Те, кто хотел казаться остроумным, закрывали Его лицо (Мк. 14, 65; Лк. 22, 64) одеждой и при каждом ударе спрашивали: «Угадай, Христос, кто Тебя ударил», — потому что Мессия, по мнению иудеев, должен был знать все.
Что Господь все эти оскорбления переносил терпеливо, без всякого ропота, об этом евангелисты не сочли нужным и упоминать. Они замечали только, если Он что-либо говорил Своим мучителям для их вразумления.
Вернемся к Петру. Здесь прилично рассказать, как исполнилась последняя часть предсказания Иисуса Христа о его отречении.
Несмотря на опасность, встретившую Симона во дворце Анны, он следовал за толпой служителей, ведущих Иисуса Христа во дворец Каиафы, желая знать, чем кончится суд над Учителем, Которому изменили уже уста Петра, но сердце было верным. Первое возглашение петела при первом отречении Симона, как мы видели, не произвело на него никакого впечатления или, может быть, даже возбудило решимость доказать на деле, что зловещий петел не будет более свидетелем измены апостола. И во дворце Каиафы Симон играл роль человека, который пришел на шум народный из одного любопытства; и также, вмешавшись в толпу служителей, грелся вместе с ними у огня, который развели на дворе, спасаясь от ночного холода. Но предсказанная Господом измена преследовала Симона и здесь. Галилейское наречие, на котором он говорил, природная живость характера, соединенная теперь с величайшей робостью, особенное внимание к известиям о ходе суда над Иисусом Христом, которые служители приносили из судилища, и множество других обстоятельств час от часу более и более выдавали Симона перед наглыми служителями, которые, служа у судей и присутствуя при следствиях и розысках, привыкли замечать людей подозрительных. Один из служителей, обратив на него внимание, начал говорить окружавшим его: «Этот человек должен быть из числа учеников Иисусовых». Симон затрепетал снова; уста, однажды изменившие, еще скорее открылись для второго отречения: одних уверений показалось уже недостаточно, и малодушный ученик прибавил ко лжи клятву в том, что он вовсе не знает Иисуса. Так скоро и глубоко падает добродетель человеческая! Избежав опасности, Симон отошел от огня; страх гнал его вон, но любовь опять удержала, и он остановился у дверей.
Протекло еще немного времени; первый допрос кончился — и Иисус Христос был выведен из судилища на двор. Побуждаемый любовью, ученик невольно приблизился, чтобы еще раз взглянуть на своего Учителя, показаться Ему, если можно, и доказать свое участие в Его судьбе. Казалось, безопасно; но вдруг один из служителей остановил Симона вопросом: «Верно, и ты был с Ним; ибо ты галилеянин, и наречие твое выдает тебя». Прочие служители подтвердили это подозрение; ибо наречие галилейское было очень заметно для всякого; а между тем, все знали, что ученики Иисусовы родом галилеяне. Изумленный Симон находился в самом затруднительном положении: ибо, хотя воины, взявшие Иисуса не имели, по-видимому, повеления брать учеников Его, но теперь, когда удалось так счастливо овладеть Учителем, они не пощадят и ученика, который сам попал в их руки. Наверно, сердце Симона ушло в пятки, когда, не дожидаясь его ответа, один из слуг архиерейских, бывший с воинами в саду Гефсиманском, родственник того самого Малха, которому Петр отрезал ухо, начал громко обличать его, говоря: «Не я ли тебя видел с Ним в саду Гефсиманском?» Робкий Симон не знал, что делать, забыл себя и Учителя, умер, по выражению св. Златоуста, от страха и всем, чем можно, начал клясться, что он не только никогда не думал быть учеником Иисуса, но и вовсе не знает этого Человека.
Еще малодушный ученик не успел окончить своих клятв, как проповедник покаяния (петел) возгласил в третий раз.
В это же время Господь, бывший среди стражи на дворе, обернулся в ту сторону, где находился Симон Петр (и где из-за спора начался шум), и посмотрел на него пристально… Петр, при всем замешательстве своем, заметил это; взор Учителя и Господа проник в его сердце136. Казалось, он снова слышит роковое предсказание: «прежде нежели пропоет петух, ты отвергнешься Меня три раза». Место малодушия заступили стыд и раскаяние137. Но — опыт кончился! Слуги архиерейские, поверив клятвам, оставили Петра в покое. Но шум двора архиерейского был уже невыносим для сердца, терзаемого скорбью, — и он, со слезами на глазах, поспешил вон, чтобы в уединении плакать о своем непостоянстве. И изшед вон, плакася горько…
